Динамо-машина (сборник)
Шрифт:
И когда Вика летела домой счастливая, Фома лёг на свою кровать, накрылся одеялом и перестал противиться высокой температуре, ознобу, боли во всех суставах и мышцах – всем этим неприятностям, которые поняли это и набросились на него с яростью.
СОТРИ С МЕНЯ КОЖУ
Прошла неделя с того момента, как Фома и Ужвалда проглотили лечебных вшей, девять дней с того, как Фоме сделали первый суперукол, – и вот анализы Фомы показали, что ему очень хорошо. А ещё Фома лежал в больнице уже ровно два месяца. Кривая результатов Кувалдиных
Снова пошли дожди, Вика приезжала как раз в самый ливень, закутанная по самый нос в клеёнчатый платок ядовитого цвета лимона, которого не бывает. Это было строго по последней моде – так объяснила она Фоме.
Ужвалда выиграл по мобильному телефону заочную партию с известным шахматистом города, которую организовали для него друзья Фомы, затем выиграл ещё одну. Фома говорил Ужвалде, что он уникум, что он первый великий негр-шахматист и что впереди у него большое будущее. Но Ужвалда лишь вздыхал и не отвечал на это ничего, пугая Фому.
Анита Владимировна смотрела на Фому с величайшей укоризной, и он ничем не мог помочь бедной женщине-врачу. Впереди её ждал по крайней мере отпуск – и во многом это повлияло, должно быть, на то, что когда снова стало тепло, и в послеобеденной тишине Кувалда и Фома лежали себе по койкам и слушали, как где-то на улице шваркает метла, в боксе вдруг появилась Анита Владимировна Таптапова и сообщила, что завтра после анализов Фома может выписываться.
В эту ночь Фома и Ужвалда привязали Сергуню к стулу и намазали зубной пастой. К утру отвязали и помыли. Сергуня хотел обидеться, но не мог. Фома подарил ему свои диски, подарил недовязанную мочалку, потом передумал, отобрал и довязал, уменьшив, правда, наполовину её лохматость.
И утром под окном бокса уже стояла Вика. Лысенькая – с волосами в сантиметр длиной и в платье цвета маковой росинки. Она улыбалась до настоящего сияния, говорила, что подождёт.
Ужвалда скалил зубы из-за шторы. Он недолго прощался с Фомой. Всё было уже решено, и Ужвалда уверил, что не будет противиться желанию Фомы принять участие в устройстве его судьбы.
Лидия Кузьминична горячо прощалась, утёрла даже горькую слезу. Они обменялись с Фомой подарочными мочалками. Даже Аните Владимировне, которая так напрасно долго держала его в больнице и не применяла своего столь эффективного лекарства раньше, Фома подарил мочалку. Палёновой он посоветовал заняться медитацией, сказал, что она наиболее склонна именно к этому и что медитация и раскрытие внутреннего потенциала придадут особый блеск её имиджу. Палёнова поверила и очень обрадовалась. Она искренне считала Фому замечательным собеседником и теперь весьма грустила.
Весь персонал отделения прощался с Фомой как с родным. И это им всем, которые даже на улицу, хоть на минутку, не хотели его пускать, Фома собирался крикнуть на прощанье «У, крокодилы!». А теперь говорил растроганно: «До свидания, нет, лучше прощайте, конечно…» и махал рукой.
Когда Фома наконец вышел из корпуса и Вика обняла его на улице, от него пахло хомячками. Он был другой, Вика даже растерялась. Но Фома положил ей ладонь на макушку, поцеловал и сказал:
– Ты моя лыся. Вот и пойдём мы, что ли?
И они пошли. У въезда в больничный комплекс их ждали в машине друзья.
– Давай посмотрим, – сказала Вика.
Они обернулись. Ярко светило солнце предпоследнего дня лета, инфекционный корпус отбрасывал тень на морг, в окне бокса обезьянничал Ужвалда.
Вика помахала ему. Затрепетало платье цвета маковой росинки, красивее которого Ужвалда не видел никогда в жизни. Ему хотелось плакать по нежной лысенькой девочке, ему хотелось вернуть Фому, и Кувалда лишь выл в голос, улыбаясь и широко размахивая руками.
Фома тоже помахал Ужвалде. И уходил он медленно, потому что давно не ходил так далеко, и теперь не мог понять, хорошо это или плохо. Хрустела под ногами настоящая уличная пыль и тополиные листья, Фома поднял голову и шёл, глядя в небо. Перед ним снова было пространство, он смотрел в него и широко открывал глаза – ему казалось, что так он быстрее привыкнет к разлитой вокруг и совершенно ничьей вечности. Светлого воздуха было так много, что Фоме казалось, его вот-вот сметёт с поверхности земли.
«Лучше бы была ночь, когда я выйду», – подумал он, потому что в густой темноте мир скорее бы привык к нему. Но что сделано, то сделано. Фома остановился и посмотрел на рыхлую кучу жёлтых листьев.
– Я не могу заказать Богу время суток, Вика, – сказал он, – но могу купить для нас лето. Правда?
Вика улыбнулась ярко-ярко, Фома взял её за руку и пошёл дальше. И каждый его шаг от больницы стоил дорого – Фома заплатил за них свободой.
А когда они с Викой подошли к машине, друзья уже сложили тент. И понеслись они в город – только ветер свистел у Фомы в ушах и Вика смеялась звонко и радостно.
Меньше чем через неделю они приехали к Ужвалде в гости. Прыщей на Ужвалде осталось совсем немного, словно никогда и не было. И глаза стали почти одного цвета с зубами – считай, другой человек смотрел на Фому из рамки окна их бокса. Фома еле узнал его.
– Да такой же, это просто тебе всё другим кажется. Ты ж его только с той стороны видел, а я в основном с этой, – сказала Вика, и Фома подумал, что она права.
Выписать Ужвалду могли в любой момент, и Вика с Ужвалдой были уверены, что они знают истинную причину исцеления. Один Фома ни о чём не догадывался и был зол на медлительную черепаху Аниту Владимировну, которую он почти простил, но, видно, ещё не до конца.
Ужвалда, снабжённый всеми возможными номерами мобильной и стационарной телефонной связи с Фомой и Викой, обещал непременно позвонить, как только его выпишут. Но прошла ещё неделя, Фома нашёл ему работу и задумал одно выгодное предприятие, однако тот не объявился.
А когда Вика и Фома снова приехали в больницу имени Красного Шприца, то оказалось, что из инфекционного отделения Ужвалду выписали четыре дня назад.
И пропал Ужвалда. Разыскал Фома общежитие его бывшего университета. Много там было негров, некоторые отзывались на имя Ужвалдо, а также и на Освальдо, и на Асфальто, но всё это были не те. А об их малыше не знал никто.