Динарская бабочка
Шрифт:
Судя по всему, он ничего не видел в тумане, где я видел лицо человека, улыбавшегося мне в Валларсе тридцать с лишним лет назад.
ВДОВЫ
Мои лучшие друзья умерли. Не моложе, чем они, и не лучше, не достойнее долгих дней, на свете продолжают жить их жены. Они увековечивают их память, носят траурные шали с бахромой и кистями; они пользуются уважением префектов, возглавляют комитеты, перерезывают ленточки при открытии выставок, разбивают бутылки шампанского о киль кораблей перед спуском на воду, правят корректуры мужей, занимаются перезахоронением их праха, назначают стипендии, поддерживают огонек, который предпочел бы погаснуть от нехватки в светильнике масла. «Оставьте нас в покое!» — доносится из-под земли слабый голос почивших. Но вдовы упорствуют, и, когда первые облачка забвения начинают витать над чайными столиками в пиниевых рощах с видом на Апуанские Альпы, они склоняются над картами за партией в канасту и заклинают: «Назад! Non prevalebunt! [147]
147
Им не взять верх (лат.).
Они не остались в городе, драгоценные вдовы, перебирать реликвии — это чересчур тяжело. Они разъехались — кто к морю, кто в горы, смотрят в бинокль на альпинистов, спускающихся с вершины Червино, поднимают под стать китам фонтаны брызг над водной гладью венецианского Лидо, уписывают гуляш в венгерском ресторанчике в Чинкуале, они нюхом чувствуют друг дружку, они собираются вместе и говорят… говорят о тех, кто опередил их в царстве праотцев. Они знают языки, эти светские, высокомерные, холодные женщины; если они еще раз вышли замуж, то сохраняют культ первого супруга.
«Main Mann». — говорит одна, «mon mari», — говорит другая, «ту husband» [148] — повторяет третья. А четвертая шепчет на ушко пятой: «Даже в шамые… такие моменты… вы понимаете, ему нравилошь, чтобы я была в чулках…» (Она шепелявит.)
Мои лучшие друзья умерли, и я один борюсь с их культом, который лелеют драгоценные вдовы. Я вспоминаю друзей по-своему — когда сажусь в трамвай, когда пью аперитив; я узнаю их в собачьей морде, силуэте пальмы, траектории фейерверка. Иногда я угадываю их облик в контуре пластмассового бака для мусора, влекомого морем к берегам Каламброне, в осадке старого «Бароло» на дне стакана, в прыжке кошки, что вчера ночью ловила мотылька на площади в Массе, и никто не говорил «ту husband» — и Они были счастливы, Они жили вместе со мной.
148
Мой муж (нем., франц., англ.).
ПРОВИНИЛСЯ
Было около трех часов дня. Федериго недавно вернулся после обеденного перерыва. Стоя за высокой конторкой, доходившей ему до подбородка, он писал ответ незнакомцу, который из далекого города Сиэтла (штат Вашингтон) спрашивал его, находится ли педикюрный салон Фрусколи все еще на виа дель Ронко, как двадцать лет назад. Вообще-то Федериго возглавлял не информационное агентство, а всего лишь культурно-просветительную контору, предоставлявшую во временное пользование англичанам и американцам (и итальянцам тоже) разного рода книги — от сочинений по теософии до детективных романов. Точнее говоря, контора на самом деле и не называлась конторой; это было старое городское учреждение, оно почти столетие благополучно просуществовало, игнорируемое властями. Но несколько лет назад местные «должностные лица» взяли его под свою опеку, превратили в полуказенную-получастную организацию, статус которой трудно определить и которой еще трудней было заведовать, а Федериго, не обращая внимания на новые времена, по-прежнему (noblesse oblige [149] ) отвечал незнакомым людям из Сиэтла или из других мест, не давая умереть традиции вежливости, сохранившейся до сего дня в стенах старого учреждения.
149
Положение обязывает (франц.).
Итак, Федериго работал стоя; в помещении (оно представляло собой древнюю капеллу, высокую, узкую, очень холодную, — настоящая дыра) не было другой обстановки, кроме этой конторки, копировального пресса для писем и нескольких столиков для упаковки книг. Напротив Федериго, по другую сторону конторки, что-то царапал курносый пожилой сотрудник в кепке, человек порядочный, эконом и цербер, следивший за дисциплиной в пыльной капелле. Главное здание института было видно сквозь витражи боковой пристройки — нефа церкви с огромными окнами, стеллажами и книжными шкафами высотой до середины стены. Чуть в стороне, у одного из столов, сидел другой старик в кепке, который нередко бывал под мухой и, разговаривая, размахивал руками; в его обязанности входила выдача и посылка книг, для чего у старика было две помощницы. Но в тот далекий день никто из клиентов не появлялся, за исключением неизменной леди Спелтон, слепой восьмидесятилетней особы, позволявшей проводить себя к столу, где она произносила единственное слово: «Murder!» [150]
150
Убийство (англ.).
Федериго накинул на плечи потертое пальто, обернул шею кашне и через секунду пересекал широкую средневековую площадь, где высились башня и здание муниципалитета. Необычный вызов нисколько его не обеспокоил. Не обладая особыми пророческими способностями, он был не из тех, кто чувствует, как трава растет, кто предвидит непредвиденное.
Он вошел в лифт, уплатив сольдо (его должность давала ему право на семидесятипятипроцентную скидку), и вскоре оказался в жарко натопленной приемной графа, где два служителя в белых чулках и ливрейных фраках крошили в приоткрытое окно хлебный мякиш стайке замерзших голубей. Федериго сообщил им, что его ждет граф, но они пропустили его слова мимо ушей и продолжали заниматься прежним делом. Потом один из них отошел от окна и сказал Федериго, чтобы он ждал своей очереди.
В приемной не было других посетителей, и из кабинета графа не доносились звуки разговора. Тем не менее, очереди пришлось ждать долго, он провел в приемной около двух часов. Служители по-прежнему крошили хлеб на подоконник, время от времени проходил кто-то из служащих с бумагой в руке и присоединялся мимоходом к радетелям о муниципальных пернатых. С площади изредка долетали звуки автомобильных гудков. Пейзаж за окнами — колокольни и шпили, зажженные закатом, — услаждал близорукие глаза Федериго. Было часов пять, когда за дверью кабинета послышались голоса. Должно быть, это граф прибыл на свой боевой пост. Затем в приемную вышел новый служитель, расшитый галунами больше, чем предыдущие, и скороговоркой объявил:
— Ваша очередь, пройдите.
Федериго вошел, скользя по навощенному паркету. Кабинет графа отличали простор и простота. На столе никаких документов — стиль эпохи. Зато на стенах висели портреты разных высокопоставленных особ, и возле окна на треножнике громоздился эбеновый шар, изображавший — откуда ни посмотреть — высокомерный профиль единственного Человека, удостоенного в те годы обязательной чести писаться с большой буквы. Иными словами, Его историческая маска — патентованное изобретение, получившее широкое признание. Граф Пенцолини стоял перед своим рабочим столом. Ему могло быть лет сорок; он был высокого роста, с бритым лицом, серые рыбьи глаза, несколько значков на лацканах. Табличка на стене предупреждала: «Экономьте служебное время»; на другой табличке было написано: «Жить не обязательно»; на третьей — более длинная фраза, кажется угрожающая, Федериго не успел ее расшифровать. Граф поднял руку в фашистском приветствии, и посетитель ответил тем же.
— Вы меня вызывали, господин граф? — спросил Федериго нетвердым голосом. Он чувствовал, что начинает беспокоиться, сам не зная почему.
— Садитесь, — предложил граф. Он открыл ящик стола, вынул лист бумаги и углубился в чтение. Потом поднял глаза, но посмотрел не на Федериго, а вдаль, за окно. — Я должен с вами поговорить, — холодно сказал он, — о деле, касающемся учреждения, которым вы заведуете и которое я имею честь и обязанность возглавлять как подеста N. В свое время я уведомил вас заказным письмом о моем желании видеть более тесною связь нашей ассоциации с местной секцией Великого Учения, помещающейся в одном с ней здании. Несколько дней назад административный совет всесторонне рассмотрел этот вопрос в ваше отсутствие… вызванное, возможно, и уважительной причиной.
— Именно уважительной, — подтвердил Федериго. — Вы изволили предоставить мне пятидневный отпуск по случаю семейного траура.
— Ну хорошо, пусть уважительной, — согласился граф. — Оно и к лучшему: мы воспользовались вашим отсутствием, чтобы спокойно обсудить ненормальное положение — я имею в виду ваш случай. Случай совершенно ясный. Прошло десять лет, господин П., с тех пор как городское управление возложило на вас немалую ответственность, не потребовав с вашей стороны (что было бы уместно) никаких гарантий политического свойства. Вероятно, маркиз Г., мой предшественник и соратник, переоценил вашу восприимчивость, рассчитывая, что вы сами сумеете перестроиться, дабы идти в ногу с эпохой. Теперь уже поздно, даже если бы вы и захотели. А ведь это противоестественно — я убежден, вы согласитесь, — чтобы от человека, не обладающего элементарными… данными, не принадлежащего… гм, гм, — граф покашлял, решив не уточнять, — зависела судьба очага культуры, коему должно всецело опираться на директивы нашей секции Великого Учения. Я не обсуждаю мотивов, побудивших вас поистине странным образом остаться… в стороне. Я их не касаюсь, но должен поставить вас в известность, что к четвергу вы официально передадите дела преемнику, вам назовут его в течение двух дней. Надеюсь, касса в полном порядке. Вам хватит нескольких часов.