Динарская бабочка
Шрифт:
А адвокат Лампони, который довел младшего брата до самоубийства, чтобы получить его страховку? (Островерхая постройка бутылочного цвета.) А кавалер Фрисси, не раз сжигавший свой пустой магазин в Монтевидео, чтобы наполнить карманы деньгами? (Уродливое сооружение с башнями, колоннами, переплетением змей и вьющихся растений, по которым в дом забирались полчища насекомых и мышей. А из окон гремел граммофон: «Смейся, паяц, над разбитой любовью! Смейся и плачь ты над горем своим!» — и раздавалось то и дело темпераментное caramba! раздражительного спившегося старика.)
На секунду Федериго испугался возможной встречи с двумя соседями: один — в штанах до колена, с голыми икрами и трясущимся брюшком, на волосатой груди — золотая цепочка; второй — мрачное лицо под соломенным сомбреро, окруженный женщинами в трауре, с ореолом достигнутого «положения» щедро расточаемой благотворительности. Но и эта опасность не грозила Федериго, Хохлатка называл другие
Теперь уже было совсем близко: сухая канава, узкая тропинка над ней, красный мостик, ржавая калитка, склон, ведущий наверх, и наверху, оберегаемая двумя старыми пальмами, пагода. Захрустел под туфлями Федериго гравий, на ветке смоковницы качнулась синица, наполнив воздух переливчатым треньканьем, и седая нестарая женщина, оставя стирку, поспешила ему навстречу.
— А, Мария, — просто сказал Федериго, и опять время как будто вдруг вернуло его на тридцать лет назад и сделало прежним, сохранив богатства, накопленные позже.
Но что за богатства? Никаких алмазов, никаких сгоревших магазинов, никаких родственников, отправленных к праотцам, никаких материальных выгод, извлеченных из местных ресурсов. Методичный невольный труд разрушителя прошлого, долгое плаванье в океане идей и форм жизни, здесь неведомых, погружение во время, которое не показывали солнечные часы синьора Фрисси. Уж не в этом ли состояло богатство Федериго? В этом, а если и в большем, то ненамного, несмотря на тяжесть чемодана.
Федериго отпустил Хохлатку, заплатив ему и попрощавшись за руку, и пошел вслед за постаревшей девушкой, прожившей всю жизнь в доме его родителей. Они говорили запросто, умалчивая, что нашли друг друга очень изменившимися. Говорили о живых, но больше о мертвых. Они подошли к пагоде. Федериго оглянулся, узнал широкий амфитеатр, в который вдавалось море, тополь над оранжереей, где он подстрелил из духового «Флобера» [25] свою первую птицу, поднял глаза на окна четвертого этажа, где пребывали портреты предков, войдя в столовую на первом этаже, обвел взглядом покрытые трещинами стены. Со стены куда-то исчезли копья и стрелы, подаренные унтер-офицером — сигнальщиком, который много лет провел в Эритрее, а вот гравюра на дереве, изображающая молодого строгого Верди, сохранилась. Федериго бегло осмотрел дом и пришел в сильное волнение, как будто встретил призрак близкого человека, увидев в глубине некоего фарфорового сиденья заводской знак: «The Preferable Sanitary Closet» [26] — первое английское словосочетание, какое он запомнил. В этой каморке поистине ничего не изменилось. В других помещениях он обнаружил перемены: еще несколько кроватей, пустые колыбели, новые бумажные образки, заправленные под рамы зеркал, — следы других жизней, сменивших его собственную. Он заглянул и в кухню, где Мария раздувала угли, натянул москитную сетку над кроватью, на которой ему предстояло спать, и, расставив шезлонг, вытянулся перед домом, принадлежавшим ему на одну пятнадцатую.
25
В 1842 г. французский оружейный мастер Л. Флобер изобрел казнозарядное ружье для стрельбы небольшим малошумным патроном, не имеющим порохового заряда, который назывался, по системе воспламенения, патроном кругового, или бокового, огня.
26
«Лучший гигиенический клозет» (англ.).
Он сказал себе: несколько дней в деревне, с теми, кого уже нет в живых, пролетят быстро. Но тут же подумал о блюдах, которые ему будут подавать, и разволновался; не потому, что они будут невкусными, а потому, что у них будет особый домашний вкус, переходящий от поколения к поколению, и ни одной кухарке не истребить его. Преемственность, нарушенная во всем остальном, живет в подливах к жаркому, в запахе чеснока, лука и базилика, в начинке, толченной в мраморной ступе. В силу этой преемственности и его близкие, ушедшие из жизни и обреченные более легкой пище, должны были иной раз возвращаться на землю.
«У тебя ведь есть собственный дом на море», — часто говорили ему удивленные друзья, встречая его на модных пляжах, где даже море словно подается в консервных банках. Дом у него действительно был (на одну пятнадцатую), и вот он приехал посмотреть на него.
Из столовой деликатный звон ножа о стакан возвестил, что ужин подан. А раньше был морской рог, который брат подносил ко рту и дул, как в буцину [27] , играя семейный сбор. Куда девался рог? Нужно будет поискать его.
27
Сигнальная труба у древних римлян.
Федериго встал, прицелился пальцем в синицу, рискнувшую последовать за ним до тополя возле оранжереи, и мысленно нажал на спусковой крючок.
— Я смешон, — пробормотал он. — Это будут чудесные дни.
БОРОДАТАЯ ЖЕНЩИНА
Господин средних лет в элегантном сером костюме, стоявший перед колледжем ордена барнабитов [28] в час, когда школьники выходили после уроков, ничем не привлек к себе внимания нескольких взрослых, которые ждали детей на улице. Только привратник, заметив его, проворчал: «Первый раз вижу. Что ему здесь надо?» Дети появлялись в дверях по одному или небольшими группами. Среди немногих, что пришли за детьми и сейчас брали их за руку, господин средних лет не увидел, к своей досаде, ни одной служанки. Две-три горничные в шляпках среди встречающих, кажется, были, а служанок ни одной.
28
Варнавиты (Барнабиты) — римско-католический монашеский орден (образован ок. 1530, назван по церкви Св. Варнавы в Милане). Главной задачей ордена было противодействовать широко развивавшейся в то время безнравственности и неверию.
Господин средних лет — назовем его для краткости синьором М. — буркнул: «Так я и знал», — и медленно направился в сторону портиков улицы Двадцатого сентября. Портики выглядели примерно так же, как сорок лет назад, да и школьное здание не претерпело видимых изменений. А вот сам синьор М. сильно изменился и сознавал это, но он избегал смотреть на свое отражение в витринах магазинов, что позволяло ему забыть, что сорок лет не прошли для него бесследно. Поэтому он отдал шедшей ему навстречу женщине пустую коробочку от съеденного второго завтрака, а также завернутые в клеенку и стянутые резинкой учебники, и женщина повела его за руку к улице Уго Фосколо по многолюдному проезду, по которому, не признавая человека с палкой, как называли в то время регулировщика уличного движения, двигались в обе стороны повозки и автомобили. В начале улицы, носящей имя певца «Граций» [29] , синьор М. высвободил руку из руки женщины и побежал вперед. Согбенная старуха семенила за ним, коробочка и связка книг дрожали у нее в руках, она все больше отставала, не в силах угнаться за этим баловником.
29
Неоконченная поэма Уго Фосколо (1778–1827).
Синьору М. было прекрасно известно, что он уже давно не баловник и что старая Мария умерла тридцать лет назад в платной богадельне, куда ее поместили, когда в доме стало невозможно терпеть присутствие восьмидесятилетней женщины, превратившейся в полную развалину, чтоб не сказать в живой труп. Он это знал, но поскольку улицы и дома между колледжем ордена барнабитов и домом, где он жил сорок лет назад, сохранили почти прежний вид, ему не казалось безумием воскресить покойную блюстительницу его детских прогулок. Зачем ему понадобилось приходить к концу уроков в младших классах именно этой школы, если не для того, чтобы снова увидеть Марию? Осталось всего два места, где он мог ее воскресить: этот путь и кухня в отчем доме в Монтекорво, порог которого синьор М. не переступал уже много лет: другие дома, разрушенные или перешедшие к новым владельцам, были не в счет.
Синьор М. остановился у ограды Аквасолы [30] и сел на тумбу. «Нужно ее подождать, — повторял он. — Она слишком отстала».
Старая от рождения, неграмотная, согнутая и бородатая, Мария стояла на страже благополучия чужой семьи еще до того, как старший М. женился и произвел на свет достойных отпрысков: с пятнадцати до восьмидесяти лет она была судьей и распорядительницей в своем новом доме. Разумеется, у нее был и свой дом, но, чтобы попасть туда, ей приходилось ждать переезда на лето в Монтекорво, а оттуда еще десять часов идти пешком. В первые два или три лета Мария еще предпринимала это путешествие, но потом, когда поняла, что ее там уже успели забыть или считают не своей, чужачкой, окончательно оторвалась от родных пенатов. Для нее стали своими два дома, городской и дача, стали своими чужие дети, которых она водила в школу, — двое детей с разницей в тринадцать лет, требовавшие заботливого внимания и после того, как выросли. Радостное ощущение жизни рождается из повторения определенных поступков и из верности определенным привычкам, из возможности сказать себе: «я буду делать то же, что и раньше, но не в точности то же самое». Рождается из другого в том же самом, и это одинаково как для человека неграмотного, так и для писателя.
30
Парк в Генуе.