Динарская бабочка
Шрифт:
Мы видели, как медового цвета птичка прыгает с ветки на ветку фигового дерева; она питалась его плодами, открывая их ударами тонкого клюва. На тополь она перелетала редко, а прятаться под фиговым деревом мы не могли, чтобы не спугнуть ее. За лето славка (для нас это всегда была она, всегда одна и та же) садилась на тополь всего лишь раз или два, порхнув над узким проходом. Если выбранная ею ветка оказывалась слишком высокой или слишком густой, мы сдавались, но если вдруг она садилась низко, на открытом месте, мы дружно стреляли — я из ружья, а мои товарищи из рогаток.
Она падала, кувыркаясь, еще живая; и вот она лежит на земле, в уголке клюва застыла капелька крови, мгновение — и черный блестящий глаз подернется пеленой. После того, как славка умирала, мы ощипывали теплое тельце. В воздухе кружило облачко легчайшего пуха, достаточно было слабого дуновения, чтобы унести его. Она оставалась голой, с гузкой, заплывшей жиром, желтой кожей, на мертвой головке еще держались несколько пушинок, но через минуту исчезали и они: их выпалывал жар костра из пиниевых шишек, Надетая на прут, она маслилась, потрескивая на огне, пока коптился угорь. Еще немного, и мы начинали пировать. В год два таких пира, каждый из которых был событием…
— А еду чем запивали? — спросила она, бесстрашно поднося ко рту целый океан манценила.
— Набирали
Некоторое время господин задумчиво молчал, но вот он поднес к губам бокал «Рая», отпил глоток и, поморщившись, заключил:
— Нет, это не то.
— Тебе бы следовало привыкнуть к манценилу, — сказала девушка, пытаясь найти в сумочке из крокодиловой кожи карандаш для бровей. — От него не умирают. С ним уходят любые воспоминания. После него ты почувствуешь себя, как последняя трусиха, которая перепрыгнула через глубокую канаву и теперь ничего не боится. Но ты предпочитаешь сидеть в канаве и ловить угрей прошлого.
К столику неуверенно подошел официант.
— Шатобриан? — спросил он. — Суфле из омаров в бокале? Улитки по-бургундски? Дюжина или две? Ломтик рейнской семги? Или желаете начать с закуски? Тогда могу предложить гренки с паштетом из дичи.
— Я бы съел ножку славки, поджаренную на иглице, — хмуро ответил господин, — и угря в мыльном маринаде. Жаль, что это невозможно. Счет, пожалуйста. — Он извлек из бумажника длинную голубую купюру, положил на тарелочку и повернулся к девушке. — Пойдем? В следующий раз я тоже начну с манценила, обещаю.
— Начнешь и продолжишь, — сказала она. — Чтобы войти во вкус, одного раза недостаточно.
В БАСОВОМ КЛЮЧЕ
— Начиная с этого ре вы должны прикрыть звук, петь в маску, — объяснил старый учитель, перебирая клавиши. — Немного погодя, если нужно, откроете ми бемоль, но пока… Скажите «у». Вот так: «О-о-о-уууу…». Очень хорошо.
Звуки собственного голоса казались мне замогильным, нечеловеческим воем, но старый учитель был мною доволен. Маленький, сгорбившийся над роялем, милый, смешной, он модулировал ноты яйцевидным голубиным ротиком, который с трудом открывался между свесами пышных седых усов и трясущимися фалдами пегой бороды. С горящими за толстыми линзами очков глазами, он вдохновенно выводил рулады столетнего соловья.
Окна (мы были на верхнем этаже) выходили на широкую квадратную площадь, уставленную зонтами и прилавками рыночных торговцев. Вдалеке, верхом на вечно вздыбленном бронзовом коне, аргентинский генерал героически рассекал саблей воздух. Направо начинался ведущий к морю бульвар, тихий, с вывесками акушерок и безвестных протезистов. Старый учитель жил далеко, но с этим приходилось мириться. Он, знавший Мореля и Наваррини [33] , заставивший рукоплескать петербургский Императорский театр и барселонский «Лисео», только он мог спасти меня от чудовищной некомпетентности преподавателей консерватории. Урок начинался очень рано, в половине девятого утра, и продолжался, как правило, тридцать минут. В начале десятого я уже входил в читальный зал городской библиотеки, в это время полупустой. Большого выбора книг там не было. Библиотекарь не любил, чтобы его беспокоили, но я обходился без его помощи: в одном из постоянно открытых шкафов мне повезло найти корм на много месяцев. Я прочел тогда многие книги Леметра и Шерера, который открыл Амиеля [34] . Систематические уроки пения тем временем продолжались. Постепенно я свыкался с неосуществимостью мечты о любимых партиях. Прощай, Борис, прощай, Гурнеманц, прощай, Филипп II [35] ; следовало забыть про ноты ниже первой линейки, заупокойное пение евнуха Осмина и Зарастро [36] . Старый учитель был тверд. Но и при новом регистре он не позволял мне особенно надеяться на возможность увидеть себя в феске Яго или с моноклем и табакеркой Скарпии [37] . Он ненавидел «новации», считая, что они погубят меня. Моим стилем должно было стать традиционное бельканто: Карл V, Валентин, Жермон-отец, сержант Белькоре, доктор Малатеста [38] — вот партии для меня.
33
Виктор Морель (1848–1923) — известный французский баритон, выбранный Верди в качестве первого исполнителя роли Яго в «Отелло» и Фальстафа в одноименной опере; творческая биография артиста связана и с Россией: он пел в Санкт-Петербурге (сезоны 1874–75 г. и 1878–79 г.), Москве, Одессе (1893 г.). Франческо Наваррини (1853–1923) — итальянский бас.
34
Жюль Леметр (1853–1914) — французский поэт, драматург и литературный критик; в 80-х годах публиковал стихи в духе «Парнаса». Вильгельм Шерер (1841–1886) — немецкий филолог, глава школы литературоведов-позитивистов. Анри Фредерик Амиель (1821–1881) — французский писатель и философ. Отличался отрицательным отношением к демократии, исповедовал культ исключительных натур.
35
Персонажи опер Мусоргского «Борис Годунов», Вагнера «Парсифаль», Верди «Дон Карлос».
36
Персонажи опер Моцарта «Похищение из Сераля» и «Волшебная флейта».
37
Персонаж оперы Пуччини «Тоска».
38
Персонажи опер Верди «Эрнани», Гуно «Фауст», Верди «Травиата», «Любовный напиток» и «Дон Паскуале» Доницетти.
«Giardini dell’Alcazar — de’ mauri R'egi delizie — oh quanto…» [39] Четырехкратное до, подобное ударам гонга, затем клубок арабесок и переливов на пути к грандиозному пронзительному фа, перелетавшему статую генерала, и в завершение — умопомрачительное срединное до. Так выходит на сцену Альфонс XII, король Кастилии, так свою битву выиграл сорок лет назад старый маэстро, когда бразильский император Дон Педро, аплодируя ему, едва не отбил ладоши. Увы, я не узнавал свой
39
Слова Астольфо из его дуэта с Гаспаро (Второй акт оперы Доницетти «Фаворитка»).
40
Персонаж оперы Верди «Аида».
41
Персонажи опер «Дон Карлос» Верди и «Миньон» Тома.
42
Персонаж оперы Доницетти «Любовный напиток».
43
Имеются в виду ария «Священный медальон» (итал.) Валентина и сцены с его участием из оперы Гуно «Фауст».
44
Джузеппе Кашман (1850–1925) — итальянский баритон.
Возможно, все и было бы хорошо, не вмешайся в дело сам черт: с перцем или без перца, удача, не успев улыбнуться, показала мне хвост. Однажды, вернувшись после недолгого перерыва в занятиях с дачи, я узнал о скоропостижной кончине старого маэстро. Я увидел его лежащим на узком холостяцком одре, среброкудрого, в черном костюме. Он стал совсем маленьким. Комнату украшали дипломы, царские медали, венки из искусственных цветов и рамки с газетными вырезками. Любимые ученики сменяли друг друга возле усопшего, поддерживая форму тихими ми ми ми в маску. После похорон я снова уехал на дачу, а вскоре меня поглотила пармская казарма «Ла Пилотта». Если пение рифмуется с терпением, то для меня оно рифмовалось с терпением старого маэстро. Думаю, он унес с собой в иной мир и ту звучащую мечту, то свое поющее alter ego, которые, почти без моего ведома, но определенно за мой счет открыл и искусно создал во мне — быть может, чтобы вновь обрести свою далекую молодость. Когда много лет спустя я поддался искушению проверить себя, сидя над клавишами, то обнаружил, что глухое ми Великого Инквизитора и контрабасовое ре толстого Осмина вернулись на прежнее место. Но к чему они были мне теперь?
УСПЕХ
Вчера вечером старший клакер, должно быть, заснул на спектакле. (Хорошая, хотя и не самая популярная опера располагала ко сну, затрудняя дозирование одобрительных «браво».) Только этим я могу объяснить, почему арию баса из двух куплетов прервали несвоевременные аплодисменты в конце первого куплета, где не было ни музыкальной концовки, ни соответствующего голосового эффекта, чтобы оправдать неожиданные овации. Что случилось? А то, что старший клакер, проснувшись, подал не вовремя сигнал, только и всего. Ошиканный зрителями певец не сразу смог продолжить арию; но клака успела себя выдать, и когда бас, постепенно понижая голос, дотягивал заключительную ноту, никто уже не принял усталые хлопки, раздавшиеся в подозрительной части театра, за чистую монету.
К клакерам следует относиться с большим снисхождением. Вряд ли им хорошо платят за ту понятную роль, какую они играют в случаях, когда публика оказывает несправедливо холодный прием представителям оперного искусства. Без аплодисментов опера, мелодрама не согревает сердце, перестает быть полноценным спектаклем. Не иметь возможности увидеть перед опущенным занавесом вышедших на поклон Радамеса и Рамфиса после синхронного «Immenso Ft`a» [45] , отказаться от желания разглядеть с близкого расстояния их халаты, тюрбаны, значит лишиться половины удовольствия, которое может доставить «Аида»; не поддержать одобрительным аханьем слова Спарафучиле, только что предложившего Риголетто гнусную сделку, значит, по меньшей мере, расписаться в собственном бездушии, в полном отсутствии сочувствия ближнему. То, как он произносит эти слова, — звук не сложный, но это не просто звук, а символ всей жизни подводного обитателя. Кто жил в съемных комнатах, в третьеразрядных гостиницах и пансионах, слышал тысячи раз подобные «голоса из подполья», не имеющие никакого отношения к Достоевскому.
45
«Великий Пта…» (итал.). Начало дуэта Радамеса и Рамфиса из Первого акта оперы Верди «Аида».