Динка прощается с детством
Шрифт:
Он вздрогнул, испугался.
— Как можно-с? Кто я такой, чтоб ее любить? Какое право я имею…
— Вы человек… У каждого человека есть право любить, — серьезно сказала Динка.
— Я не человек, я слуга. — Он немного помедлил и, бросив взгляд на царский портрет, громко добавил: — Я слуга царя и отечества.
— Вы слуга своей матери. Это она вдолбила вам в голову… — резко начала Динка.
Но Миша вскочил и, указывая на дверь, быстро зашептал:
— Тише, ради бога, тише… Если она услышит, мне конец!
— Чепуха! Чем скорей они вас выгонят, тем лучше, — шепотом сказала Динка. — Без них вы станете человеком!
— Нет, я никогда не стану человеком. Я не расплачусь с ними всю мою жизнь, они кормили меня с двух лет.
— Послушайте, Жиронкин! — строго сказала Динка. — Вы не маленький мальчик…
— Да, конечно! Мне уже двадцать, а я едва зарабатываю себе на кусок черного хлеба, я нищий, — с отчаянием прошептал Жиронкин. — Я должен быть благодарен по гроб жизни отчиму за то, что он устроил меня на это место.
— Значит, вы что-то зарабатываете?
— Очень мало. Отчим получает за меня; я не знаю сколько. Он начальник почты, он может в любой момент выгнать меня, и тогда я останусь на улице, — с горечью сказал юноша.
— Улица — это еще не самое страшное. Самое страшное — это ваша мамаша и отчим, — твердо сказала Динка.
— Ради бога… — снова взмолился Миша, оглядываясь на дверь.
— Черт с ними! — махнула рукой Динка. — Наберитесь храбрости и уходите отсюда! Я найду вам крышу над головой и работу. Мы с сестрой…
— О нет, нет… Не говорите ей обо мне. Я жалкий человек, но я никогда не приму милостыни из ее рук…
Этот разговор произошел еще прошлым летом. С тех пор, приезжая на почту, Динка часто говорила с Мишей о его матери, о его жизни с отчимом.
— Наберитесь храбрости, — твердила она, — и порвите с ними сразу. Идите к людям, на завод, на фабрику! У меня есть друг в «Арсенале». Там совсем другая жизнь! Идите к нам, ко мне, прямо ко мне! Вот вам моя рука. Я даю вам слово, что буду все время рядом, пока вы не устроитесь! — горячо убеждала она.
Миша был тронут до слез, но ни на что не решался.
— Как я приду к вам? Нахлебником к вашей маме, к вашей сестре, в чужую семью…
Сегодня Миша Жиронкин встретил Динку с радостным лицом.
— Я скоро уйду отсюда, — таинственно шепнул он. — Я нашел выход. Но пока это очень скрываю.
Динка безнадежно махнула рукой. Весной, перед самым переездом на хутор, она встретила Жиронкина около их дома.
— Вы уже переезжаете? — спросил он. — Я видел вашего Ефима.
В голосе его не было ни обычного оживления, ни радости. Динка предложила ему зайти к ним, но он куда-то спешил и отказался. И теперь, услышав, что Жиронкин уезжает на фронт, она очень удивилась.
— И вы будете жить в казарме? Уйдете отсюда?
— Да, да! Я ухожу совсем, навсегда. — Он наклонился к ней и, прикрывая рукой губы, зашептал: — Я попросился на передовую. Я останусь навсегда военным, или меня убьют.
Динка вздохнула:
— Ну что ж, это все же лучше, чем оставаться здесь.
— Конечно, конечно… Я только хотел попросить вас об одном одолжении. На днях я уеду. Не можете ли вы взять у вашей сестры какую-нибудь самую маленькую вещь мне на память. Я хотел бы иметь ее платочек или ленточку.
Динка улыбнулась.
— Конечно, могу, Миша. Да она сама с радостью даст вам что-нибудь. Ведь вы же придете к нам попрощаться?
— Да. Если позволите. Я приду перед самой отправкой, — сказал осчастливленный юноша и, порывшись в пачке писем, вытащил серый треугольничек. — А вот и письмо… Анжелике Александровне!
— Кому? — не поняла Динка.
— Вашей сестре, Анжелике Александровне!
«Ах да. Это от Васи!» — чуть не вскрикнула Динка и, схватив письмо, радостно закивала головой.
— Ну так приходите же, Миша! До свидания! — крикнула она уже в дверях.
Глава одиннадцатая
ТЕАТРАЛЬНЫЙ ПАН
Динка спешит, ей хочется порадовать Мышку письмом от Васи.
«Поеду напрямки через экономию», — решает она. Динка не любит ездить через экономию: там можно встретить самого хозяина, пана Песковского, да еще его приказчика Павло. Они всегда неразлучны; без своего Павлуши пан и шагу не ступит. Павло управляет огромным имением пана, распоряжается рабочими как хочет. Люди говорят: «Не так пан, як его пидпанок!» Вредный этот Павло, не любит его беднота, а богатеи к нему льнут, на свадьбы свои приглашают. Не хочется Динке ехать через длинный двор экономии, но Мышка ждет. Правда, от мамы ничего нет, но Вася-то хоть жив… Динка ощупывает карман, где хрустит серый треугольничек, и пускает Приму мелкой рысцой.
Вот уже и Федоркина хата, а вот и сама Федорка стоит на крыльце, утирается рукавом. Что это она? Плачет, что ли? Динка придерживает лошадь.
— Эй, Федорка! Чего зажурилась?
Федорка взмахивает вышитыми рукавами и бежит на голос подруги.
— Стой, Прима!.. Что случилось, Федорка?
Федорка, всхлипнув, припадает к Динкиным коленям.
— Мать за косы оттягалы…
— Что это с ней? С ума сошла! — хмурится Динка.
— Мабуть что так… Зовсим с глузду з'ихалы.
Федорка поднимает лицо с красными полосками слез, из-под платка свисают ей на грудь толстые, встрепанные косы.
— У меня такое горе, Динка. Ты ж ничего не знаешь. А тут присватался ко мне один старый дурень, сам вдовый. Троих детей ему жинка оставила. А зато богатый, мельницу держит. Ну, матка моя як с ума сошла, — наполовину по-русски, наполовину по-украински жалуется Федорка.
— Вот же дурни! — удивляется Динка. — Ну, це дило треба добре разжувать. Она тоже говорит наполовину по-украински, наполовину по-русски, они всегда так говорят с Федоркой.
Но сейчас Динке некогда, а сватовство — дело затяжное. Хотелось бы Динке укорить подругу за то, что она скрыла от нее убийство Якова, но говорить об этом тяжело и тоже не к месту, у Федорки свое горе. Да и что это поможет?