Динка прощается с детством
Шрифт:
На почте никого нет. На стене прямо против двери царский портрет, в углу старинная икона; под стеклом вокруг головы божьей матери венчиком рассыпаны блестящие цветные камешки. На длинном столе, отгороженном от посетителей прилавком, гора писем. Среди них больше всего солдатских, фронтовых треугольников. Динка тщетно оглядывается вокруг и, неторопливо постукивая пальцами о прилавок, ждет.
— Ах, простите! Это вы? Я только что с поезда, и письма еще не разобраны! Но я сейчас, одну минуточку!..
Невысокий юноша в солдатской гимнастерке торопливо выходит из задней двери и начинает перебирать письма. Пальцы у него тонкие, длинные, лицо удивительно светлое, чистое, как у ребенка.
— Сейчас, сейчас… Я так и думал, что вы сегодня приедете, и очень спешил, но вы знаете, на днях меня отправляют на фронт, — быстро бормочет он, словно оправдываясь.
— Вы поедете на фронт, Миша? — удивленно спрашивает Динка. Ей даже не верится, что этот мальчик, этот Миша Жиронкин, которого они с Мышкой прозвали Почтовым Голубем, может поехать на войну и с кем-то сражаться, кого-то убивать. — Вы, Миша, на войну? — улыбаясь, переспрашивает она.
Юноша взмахивает длинными, девичьими ресницами, большие голубые глаза его застенчиво щурятся, щеки заливает густой румянец.
— Меня еще зимой мобилизовали в стрелковый полк. Но я, знаете, наверно, не смогу стрелять в живых людей, — жалко улыбаясь, поясняет он. — Я плохой солдат. Конечно, я должен. За царя и отечество…
— За царя и отечество… — машинально повторяет Динка.
Бедный, бедный Почтовый Голубь… Он давно и безнадежно влюблен в Мышку. Когда Мышка появляется на почте, Голубь совсем теряется. Несмелый и стеснительный по природе, он не может даже ответить ей, есть ли письма, и только смотрит на нее большими, чистыми, как родник, васильковыми глазами.
— Ничего, ничего… Я не спешу, — смущаясь так же, как он, поспешно говорит Мышка.
— Я сейчас, сейчас… Письма должны быть, — бормочет несчастный Голубь. Я найду…
Мышка терпеливо ждет. Если писем все-таки не оказывается, Миша Жиронкин приходит в полное отчаяние. Он хотел бы отдать ей всю пачку любых писем. Миша чувствует себя так, будто он виноват в том, что ей не написали…
— Письма немного задержались, — смущенно говорит он. — Они еще в дороге. Но завтра обязательно придут, я уверен, что придут. Только не беспокойтесь, пожалуйста.
— Ничего, ничего, — торопится успокоить его Мышка. — Признаться, я и не ждала сегодня.
— Нет, как же! Вы приехали, а писем нет. Что же это такое! Как можно… Ведь это для вас напрасное беспокойство.
Бедный Почтовый Голубь снова и снова перебрасывает все письма и в отчаянии разводит руками.
— Да пустяки, — уверяет его Мышка. — Я и не ждала, я просто так приехала.
Прощаясь, Жиронкин широко распахивает перед Мышкой обе половинки двери. Из-за доброты и сочувствия к юноше Мышка ласково улыбается ему, протягивает руку. Вспыхнув от счастья, он осторожно, как хрупкую вещь, держит на ладони ее пальчики, не смея пожать их.
— Вы приедете завтра? — с замирающим сердцем спрашивает он.
— Не знаю. Может быть, сестра… — говорит готовая провалиться сквозь землю Мышка.
Дома она машет руками и смеется:
— Ни за что больше не поеду! Мы стоим на этой почте, как два дурака, друг против друга и краснеем. Нет, ты только представь себе эту картину! Причем от смущения или еще какого-то идиотского чувства я веду себя так, что этот бедняжка вполне может предположить, что я влюблена в него!
— Да нет, он смотрит на тебя как на божество! — хохоча до слез, уверяла сестру Динка.
У Миши Жиронкина трудная жизнь. Отец его умер, когда мальчику было два года. Мать, громоздкая, провинциальная дама, страстная почитательница царской фамилии, вышла замуж за начальника почты, кругленького, безличного мужичонку с увядшим бабьим лицом. Оба они, и мать и отчим, держат Мишу в ежовых рукавицах. Когда мать, шурша накрахмаленными юбками, входит в комнату, сын низко склоняется над столом, не смея поднять на нее глаза.
— Мишель! — медленно растягивая слова, говорит мать. — Я оставила тебе в кухне обед, можешь уйти на десять минут, я тебя заменю. — Она величественно усаживается за перегородкой и, опершись локтями на стол, разглядывает свои пухлые руки в кольцах. — Иди же, что ты стоишь?
— А вы уже обедали, мамаша? — робко спрашивает сын. — И папаша тоже?
— Конечно. Мы всегда в свое время обедаем. Ступай. И не забудь перекрестить лоб!
— Как можно-с! — бормочет Миша, пятясь спиной к двери.
— Обожди, — останавливая его движением руки, говорит мамаша. — Подай мне сюда стакан чаю!
— Сию секунду!
Миша мгновенно исчезает. Через минуту он приносит матери стакан чаю и тонкий ломтик лимона.
— Пожалуйте-с.
Мать благосклонно треплет его по щеке.
— Ну иди! И не вздумай греметь посудой, папаша спят!
…Однажды, приехав не вовремя, Динка присела на скамейку в палисаднике. Почта была еще закрыта, но за стеклянными половинками дверей раздавался могучий контральто госпожи Жиронкипой:
— Ты зарабатываешь себе только на кусок черного хлеба, тебя кормит отчим. Понятно тебе это или нет?
Динка не слышала слабого возражения юноши, но вслед за ним раздалась звонкая пощечина и бушующий голос.
— Ты ножки должен целовать отчиму! Он взял тебя паршивым щенком, кормил, поил, выучил и пристроил к месту! Вон отсюда, негодная тварь! И не смей появляться в комнатах, пока не попросишь прощения у меня и у отчима!..
Динка, замерев от ужаса, прижалась к спинке скамьи. Когда почта открылась, она увидела Мишу за конторкой, очень бледного, с красным пятном на щеке. Он привычно вскочил, улыбнулся испуганной, жалкой улыбкой забитого ребенка. Динка, не зная, что сказать и чем его утешить, наклонилась к конторке:
— Вам кланяется моя сестра.
— Ваша сестра? Мне? — Родниковые глаза засияли, наполнились слезами. Ваша сестра — ангел…
— Вы очень любите ее? — с глубокой грустью и теплым участием спросила Динка.