Динка прощается с детством
Шрифт:
— Ой как я рада, Лень! Как это приятно хоть что-нибудь сделать для людей! — прижимаясь к Лениному плечу, сказала Динка.
— Я понимаю, — сказал Леня, но брови его сошлись на переносье. — Все это хорошо, только очертел мне этот пан! Не говори ты о нем больше! — раздраженно бросил он, но Динка положила тонкие пальчики на его сросшиеся брови.
— О Лень… — прошептала она. — Я больше всего на свете люблю, когда ты сдвигаешь брови, у меня даже сердце замирает…
— У кого замирает сердце? — послышался сзади сонный голос Мышки.
Застегивая на ходу халатик, в мягких шлепанцах на босу ногу, она стояла
— Что это ты размазываешь у него на лбу, Динка? И почему вы не отвечаете? — подходя ближе, обиженно сказала Мышка.
Леня вскочил и, взъерошив волосы, недоуменно взглянул на Мышку.
— Откуда ты подкралась? — как ни в чем не бывало спросила Динка.
— Ни откуда я не кралась… Что это еще за глупости! Я просто вышла из комнаты, но вы теперь так заняты собой, что до других людей вам нет никакого дела. И поимей в виду, Динка, что на ваши телячьи нежности иногда просто тошнотно смотреть! — запальчиво сказала Мышка.
— А на тебя… на тебя с Васей не тошнотно смотреть, да? Еще как тошнотно! — вспыхнув, подступила к сестре Динка.
— Так какое же сравнение? Не понимаю, — пожимая плечами, в недоумении сказала Мышка. — Вася — мой жених… и вообще… мы жених с невестой!
— А мы? Мы, — в бешенстве закричала Динка, — мы еще лучше, чем жених с невестой! И не приставай к нам.
— Тише, тише, сестрички! Ну чего вы развоевались? — обхватывая обеих и подталкивая друг к дружке, миролюбиво сказал Леня. — Пусть каждая остается при своем! Ты при Васе, а ты при Лене! И спорить тут нечего! Вспомните, как говорит мама: если спор грозит перейти в ссору, то надо просто сказать: «До свиданья! Всего хорошего! Каждый остается при своем мнении!»
Леня, хохоча, столкнул сестер, неожиданно для себя они чмокнули друг друга и засмеялись.
— А теперь, Мышенька, иди умываться! Макака, налей старушке холодной водички, чтоб она освежила свои угасшие чувства и не слишком порицала молодежь! — хватая полотенце, дурачился Леня.
Мышка, набрав в рот воды, окатила его широкой струей, Динка подбросила вверх полную кружку, из-под дерева с визгом шарахнулись собаки… Наконец все утихло, и трое людей начали утолять звериный аппетит, запивая молоком редиску, холодную картошку, огурцы и помидоры… Они употребляли в пищу все, что было под рукой, а собаки из брошенных кусков выбирали только хлебные корки и супные кости, разделанные Динкой до того, что от них мало чем можно было поживиться.
После завтрака девочки пошли на огород. Леня колол дрова и чистил песком кастрюли. В субботний день обед варился на два дня и сохранялся в погребе у Ефима. Чаще всего это был холодный зеленый борщ или окрошка с мясом и сметаной. Блюда эти в жаркие дни Динка готовила с особым вдохновением.
Но сейчас внимание ее было отвлечено событиями в экономии пана, и, обрывая с сестрой огурцы, она невольно поднимала голову и прислушивалась.
— Мне бы только знать, что солдатки уже увели корову, — говорила она сестре.
— Так подождем Ефима… Может, попросить Леню пойти к Марьяне? Марьяна, верно, была в экономии, — сказала Мышка.
— Нет-нет! Не надо ничего говорить Лене, он уже не может слышать про этого пана, — испугалась Динка.
— Ну так то про пана… — пожала плечами Мышка.
Время до обеда тянулось медленно, но перед самым обедом пришел Ефим. Сняв с головы шапку, под которой аккуратным кружочком лежали его потные кудри, Ефим оглядел всех усталыми, но веселыми глазами и, кивнув на кастрюлю с окрошкой, протянул Динке миску:
— А ну влей холодненького!
Динка с удовольствием зачерпнула полную разливную ложку гущи, но Ефим стряхнул гущу обратно.
— Пожиже давай, пить хочу! — Проглотив залпом несколько ложек квасу из запотевшей от холода кастрюли, Ефим крякнул и вытер пятерней рот. — Ну, кланялись тебе, Динка, солдатки! Саму наилучшую корову выбрали.
— Уже и повели? — обрадовалась Динка.
— Уже и повели! Целым кагалом, як попа с певчими! Ну комедия! Ульянка попереду бежит да гопака выплясывает, а за нею еще хлопчики та дивчатки! — посмеиваясь, рассказывал Ефим, приберегая на конец самое интересное сообщение о том, что пан предложил ему быть приказчиком за Павлуху, но он, Ефим, отказался, заверив пана, что повсегда хочет быть с народом, а не против народа. — Да вот… так-то… А еще наехали с села кулаки Матюшкины и Заходько вместе с Павло и давай пана просить, чтобы Павлуху не гнал… А пан и слухать ничего не хочет. Тогда Павло бачит, что пан пошел домой, да як кинется ему в ноги, плачет, кричит: «Дозволь, пан, хоть одну ночь в своей хате заночевать! А не дозволишь — так повешусь в твоем лесу!» Ну, думаю я соби, зараз расчувствуется пан да и простит этого гада. Колы бачу, оттолкнул его пан от себя да каже: «Ну что ж, Павло! Видно, только сейчас проснулась у тебя совесть! А я б на твоем месте давно повесился! Ночевать тебе тут я не дозволю, а лес велик и всякий иуда найдет свою осину!»
Ефим стукнул ложкой об край стола и обвел всех торжествующим взглядом. Потрясенные его рассказом Мышка и Леня молчали, но Динка не выдержала.
— Повесился он? — живо спросила она.
— Не повесился и не повесится! Черт его не возьмет! — усмехнувшись, сказал Ефим. — Да и чего ему вешаться? Пан дал гроши, землю дал коло Матюшкиных, да и сам Павло накрал у пана немало. Огородит усадьбу, поставит хату да и будет жить, как генерал… Ну, а пан за границу уезжае, останется новый приказчик або управляющий распоряжаться народом… Так что поживем — увидим!
Глава тридцать девятая
ДРУГ ОБМАНУВШИЙ — ХУЖЕ НЕДРУГА
В это утро Динка проснулась с тревогой на душе и сразу вспомнила, что сегодня воскресенье, сегодня приедет Хохолок. Надо было хорошенько обдумать, как сказать ему, что она, Динка, никогда больше не сядет на раму его велосипеда и никуда не поедет с ним кататься. Ни в лес, ни в поле, ни по узенькой тропке среди моря солнечных колосьев ржи, которые с таким мягким и таинственным шелестом, так весело и щекотно хлещут ее по плечам, по лицу и кончаются вместе с тропинкой, которая вдруг, словно вынырнув на простор полей, круто сворачивает к речке. И ничего, ничего этого больше не будет! Не будет и маленьких и больших тайн, рассказанных наедине верному другу Хохолку.