Динка прощается с детством
Шрифт:
Федорка одобрительно кивала головой.
— Бери намисто! Ось ленты бери! Пан дуже любыть, кто в украинском ходит! Вот эти бусы возьми, с синими глазками. Да побольше надень, чтоб аж звенели на шее!
Динка послушно надевала все, что ей подавала Федорка.
— Ось еще ленты повяжи! Чтоб аж донизу спускались! — украшая Динку, болтала Федорка.
Видя залог Своей удачи в том, чтоб понравиться пану, Динка и сама наряжалась тщательно и деловито, разглядывая себя в зеркало. Как всегда, опасения ее вызывала пылающая нижняя губа.
«Испортит она мне все!» — с раздражением думала Динка, то приближая к себе зеркало, то удаляя его.
— А ну иди, Федорка, и жди меня в экономии. Я приду сама.
Отослав подругу, Динка еще раз оглядела свой костюм, свисающие до полу ленты, тонкую шею, отягощенную бусами… Во всем этом великолепии на полудетском лице ее с оранжевым румянцем на щеках, словно выскочившие из ржи васильки, дерзко синели глаза. Динка попробовала смягчить их выражение, но главная угроза не понравиться пану таилась не в глазах. Прямо перед Динкой, отражаясь в зеркале как только что расцветший бутон алого мака, дразнил и беспокоил ее набухший, как после дождя, пышный детский рот. Динка с досадой попробовала прикусить нижнюю губу зубами, втянуть ее внутрь. Но, глядя на свое вытянутое при этом лицо, с отчаянием вспомнила, как однажды зимой взволнованная Алина сообщила, что на один из ее «четвергов» придет настоящий поэт и будет читать свои стихи…
— Как бы Динка не осрамила нас, мама! — беспокоилась Алина.
И, назло ей, Динка решила во что бы то ни стало понравиться поэту. Это было время, когда за ее отросшими косами уже бегали гимназисты, громко споря за ее спиной, прицепные они или настоящие. Разрешая их спор, Динка собирала вокруг себя поклонников, беззастенчиво уплетала выигранные пирожные и по воскресеньям под звуки вальса разъезжала на освещенном фонарями катке в кресле на полозьях.
В день посещения поэта она в самый последний момент уселась поближе к столу, свесив на грудь свои косы, и, как только высокий, красивый поэт с пышной шевелюрой показался на пороге, замерла, как на стойке, изо всех сил втянув свою нижнюю губу внутрь и не смея даже пошевелиться, чтоб не выпустить ее из зубов. Собравшаяся молодежь шумно приветствовала поэта. Хохолок, скромно пристроившись у двери, с удивлением поглядывал на притихшую Динку. Поэт начал читать стихи:
Седая лунь седой весны
Мои седины тихо лижет…
Стихи показались Динке мудреными, и на один какой-то момент она раскрыла рог, но, тут же спохватившись, снова прикусила губу… и вдруг увидела отчаянный взгляд Мышки, вызывающей ее за дверь.
Динка всполошилась, пролезла между стульями и вышла. За дверью Мышка схватила ее за руку.
— Что это ты делаешь? — взволнованно зашептала она. — У тебя лошадиное лицо, с Алиной чуть не обморок.
Динка вскипела, обозлилась и, поняв, что все пропало, бурей ворвалась в комнату.
— Эй, ты! — грубо крикнула она Хохолку. — Пойдем отсюда! Нечего нам тут делать!
По счастью, поэта окружала тесная толпа Алининых подруг и выходка Динки осталась незамеченной…
Вспомнив об этом сейчас, Динка глубоко вздохнула и оставила свой рот в покое. «Нет уж, кого бог захочет наказать, то накажет, и никуда от этого не денешься», — с горечью подумала она и, готовясь к выходу, решила внимательно прочесть список солдаток, нуждающихся в панских коровах. Список был составлен Ефимом старательно и безграмотно. Первой по списку значилась солдатка Прыська Шмелькова, вдова убитого на войне «чоловика». Крупным почерком, наполовину по-украински, наполовину по-русски, против фамилии Прыськи стояли обнаженные в своем глубоком трагическом смысле слова: «Пятеро сирот и стара бабка, земли немае, хозяйства немае, летом Прыська работает у пана, зимой дуже голодуют и сироты с бабкой просят милостыни…»
Дальше следовала еще фамилия: «Агриппина Землянко, вдова-солдатка, покалеченная бугаем, ходила за панскими коровами, зараз, сильно хворая, четверо детей, скотины немае…»
Динка затаив дыхание медленно прочла весь список. Везде черной строкой проходили одни и те же слова: «Дети… просят милостыню, голодуют…» Динка опустила бумагу.
Медленно сняла с себя и бросила на пол ленты, бусы. На тоненькой шее ее осталась одна нитка синих горошинок. Пошарив глазами по комнате, машинально сняла со спинки кровати старый черный платок, покрыла им голову и, держа в руке список, вышла. Она шла, ничего не замечая и не видя вокруг себя, перед глазами ее стояли черные каракули Ефима:
«Голодуют… просят милостыню… сироты… дети…»
Легкий ветер шевелил длинные кисти незавязанного платка, покрывавшего голову Динки, из-под платка виднелся туго стянутый синий герсет и строгое лицо с устремленными вперед, ничего не видящими глазами. Динка шла медленно, держа в руке сложенный вдвое лист бумаги. В ушах, то падая, то нарастая и заглушая голоса птиц, почему-то звучала тягучая украинская песня:
Ой, у поли три крыныченьки…
Динка вошла во двор экономии; не глядя на собравшийся народ, она миновала коровник. Расступившиеся бабы робко кланялись:
— Здравствуйте, барышня!
Прижав руку к щеке, со слезами смотрела на свою подругу Федорка и вместе с народом кланялась ей:
— Здравствуйте, барышня!
Динка тоже кланялась в ответ. На фоне темного платка в руке ее белела бумага. И в торжественной тишине людям казалось, что сама заступница их тяжкого сиротства, эта тоненькая девочка в монашеской одежде с застывшим горем на лице, шла хлопотать за них перед жестокосердым паном…
Около самой усадьбы наперерез Динке бросился Павлуха:
— Обождите, барышня!
Но Динка молча отвела его рукой, прошла по усыпанной гравием дорожке и поднялась на ступени террасы. На пороге стоял сам пан.
Глава тридцать пятая
МАЛА ПЧЕЛА, А ЖАЛИТ КРЕПКО
— Кохам бога, панночка, что случилось?
Застегнув наспех ворот рубашки, пан Песковский взял Динку за руку и ввел ее на веранду.
— Кто-нибудь заболел? Не волнуйтесь, я сейчас велю заложить экипаж! Это одна секунда.
— Нет-нет! Я пришла к вам… — начала Динка, но голос не повиновался ей, и приготовленные заранее слова, как вспугнутые мышки, мгновенно юркнули в разные стороны, оставив в памяти только серые невразумительные хвостики. Динка молча протянула пану бумагу.
— Прочтите это, — сказала она, страдая от своей растерянности.
Пан Песковский мельком взглянул на бумагу, повернул ее в руках и с любезной улыбкой подвинул Динке стул.
— Садитесь, пожалуйста!
Динка с убитым лицом присела на кончик стула. «Все пропало», — с отчаянием думала она, потеряв какую-то главную нить разговора, с которой должна была начать. Так бывает, когда человек долго готовится к какому-то визиту и вдруг, войдя в дом «не с той ноги», сразу чувствует, что все потеряно, все идет кувырком, не так, как он хотел и думал…