Динка прощается с детством
Шрифт:
— Страшенны? Кто же это? — спрашивает Динка, еще не оправившись от смущения.
— Кто такие? — хмурится Леня, идя сзади подруг.
— А я знаю, с откудова вы их взяли? Один такой черный-черный, блескучий, як той жук, а другой лобастый да рудый, аж горит! — хохочет Федорка.
— Рудый? — пожимает плечами Динка.
— Ну, рыжий по-вашему! Да не в них дело! Ходим скорей, бо зараз Ефим придет и с ним солдат Ничипор да мой Дмитро! На беседу до вас придут, або вы до их идите! Ефим казал, чтоб ты, Леня, пришел…
— А зачем? Что случилось? — тревожится Леня.
— Да говори же, Федорка. При чем тут хлопцы какие-то? И зачем мы Ефиму? — не понимает Динка.
— Хлопцы тут ни при чем… Тут дело другое… Да нехай Ефим сам расскажет. Только у нас в экономии такой гвалт стоит, что упаси бог! Бабы плачут, мужики с Павлухой ругаются, а Матюшкины, да Нефедовы, да Рудьковы на всех грозятся! Ой, горенько!.. — теребя концы платка, рассказывала Федорка. — Одним словом, пошли скорей, там всё узнаете! Федорка схватила Динку за руку и потащила ее за собой.
Все трое вышли на аллею, ведущую к дому.
— Ну, куда идти? — спросил Леня, оглядываясь на белевшую на пригорке хату Ефима. — К Ефиму или домой? Объясни ты толком, Федорка, звал нас Ефим или сам придет?
— А иди да спроси его! — огрызнулась вдруг Федорка. — Сказано, поговорить ему с тобой надо! Иди, иди! А мы тут обождем.
— Зачем? Я тоже пойду! — рванулась было Динка, но Федорка удержала ее за руку и, поведя бровями в сторону Лени, строго сказала:
— Нехай идет! У меня разговор до тебя есть!
— Какой разговор?
— А вот обожди…
Леня ушел. Проводив его глазами, Динка нетерпеливо обернулась к подруге:
— Ну, чего тебе?
Хорошенькое личико Федорки вдруг вытянулось, в глазах появилось горькое выражение укоризны.
— Вот хоть слушай, хоть не слушай, а хочу сказать тебе свое слово, скорбно начала она.
— Да что такое? Говори сразу! — подступила к ней Динка.
— И скажу… Все скажу, потому как не чужая ты мне людина, а подруга моя… И, кроме хорошего, ничего я от тебя не видела…
Ресницы Федоркн заморгали, кончик носа покраснел, зашмыгал. Она ухватила его двумя пальцами и отвернулась.
— Зараз, только нос выколочу…
Динка брезгливо сморщилась.
— Сколько раз я тебе говорила — носи платок! — сердито закричала она.
Федорка крепко высморкалась и вытащила из сборок широкой юбки свернутый вчетверо платок.
— Вот платок! — сказала она. — Только он чистый, и за каждым разом пачкать его нечего! — пряча обратно платок, заявила она и, глядя на Динку широко открытыми строгими глазами, добавила: — Ну, да дело не в платке. А ты вот что, мне скажи: брат тебе Леня или не брат?
— Ну, брат… — нехотя ответила Динка, пытаясь догадаться, к чему клонится этот разговор.
— Ну, а если брат, — ехидно сжимая губы, сказала Федорка, — так чего же ты с ним, как с женихом, целуешься?
— С каким еще женихом? У тебя все одно на уме! И во-первых, он мне не родной брат, а приемный! А во-вторых, ничего подобного! — вспыхнув, закричала Динка.
— Очень даже хорошо подобрано! Хиба я не бачила або ослепла? Без отрыву ты с ним целовалась! Я как выскочу на луг, так чуть дуба не дала…
— Федорка! — грозно зашипела Динка, чувствуя, как кровь отлила от сердца и бросилась ей в лицо. — Замолчи сейчас же! Это не твое дело! И если ты не замолчишь, я выгоню тебя!
Из-под опущенных ресниц Федорки медленно поползли слезы.
— Выгонишь? Ну, так тому и быть, только я не смолчу. Мне молчать совесть не велит.
— Да при чем тут совесть? Что ты пристала ко мне? — смягчаясь при виде ее слез, удивленно спросила Динка.
— А то, голубка моя, что хорошая дивчина не дозволит хлопцу целовать себя, аж пока замуж за него не выйдет!
— Тьфу ты! — с досадой стукнула себя по коленке Динка. — Да я об этом и не думаю вовсе! И он не думает! Ты с себя пример берешь! Так вы деревенские, а мы городские!
— А это все одинаково, что в деревне, что в городе! Добрая слава дивчине везде нужна. Добрая слава як белый цвет украшает, а худая как деготь прилипает. А у вас что ж получается! Жениться Леня не думает, а целоваться думает… А ты тоже. Нет, голубка моя, подружка моя кровная, я все скажу, а тогда и гони меня, як неугодна тебе стану… — снова всхлипнула Федорка и, видя нарастающий гнев Динки, заторопилась: — Ведь по всем селам знают тебя люди… Бегали мы с тобой, як малыми были, и на крестины и на свадьбы, гоняли по разным хатам, и гопака ты плясала, и песни пела…
— Ну при чем это? — резко оборвала Динка. — Знают, не знают — наплевать мне!
— Нет, Диночка, не можно плевать на людей. Они тебе злого не хотят, а языка тоже не удержат. Вот и в экономии бабы… Сколько раз бачили тебя с твоим Хохолком. Сидишь ты с ним на лисапеде, а люди и говорят: «Вон наша барышня Динка с женихом ездиет, катается. Хороший женишок, только молоденький, ну и она молоденькая дивчиночка, пошли им боже…» Вон как люди говорят. Да я и сама так думала. А сегодня, бачу, ты с другим хлопцем целуешься. Хоть брат он тебе, хоть сват, только одного выбирать надо, а если двум хлопцам голову морочить, так ни тебе, ни им добра не будет, и сама себя потеряешь.
Динка молча смотрела на Федорку. При первом упоминании о Хохолке гнев ее вдруг остыл и сердце сжалось от беспокойства. Вспомнилась ревность Лени и просьба его не ездить больше на велосипеде с Хохолком.
А Федорка говорила и говорила, утирая слезы и становясь все больше похожей на свою мать Татьяну, на старую, умудренную опытом женщину.
Глядя на нее, Динке хотелось плакать и смеяться, но она молчала и слушала.
— Не можно девичью честь ронять, Диночка. Вот я о себе скажу. Уж на что Дмитро жених мой, при тебе сватался и матерь мою просил. Но нет того промеж нами, чтобы до поцелуев себя допустить. А что ж Дмитро? Не хлопец разве? Попробовал один раз, тай закаялся! А после сам смеялся: «Ты, говорит, мне такую блямбу на щеке присадила, что перед коровами совестно». А что, думаешь, не жалко мне было бить его? Еще как жалко. Ударила, а у самой сердце зашлось.