Динка прощается с детством
Шрифт:
— И у нас будет столько детей, сколько цветов на лугу, — растроганно говорит Динка.
— Сколько цветов на лугу? — улыбаясь, переспрашивает Леня. — Но это слишком много, Макака!
— Нет, это не много, это совсем не много! Ведь это будут не только наши дети, Лень! Это просто всякие дети! И они так перемешаются, что мы даже не отличим, где свои, где чужие. А как им будет хорошо, Лень! Мы отдадим им весь этот луг, и никто не посмеет сказать, что здесь нельзя бегать и топтать траву, никто не будет читать им длинные нотации, потому что с нашими детьми никогда не будет ни одного взрослого.
— Ни одного взрослого? — удивляется Леня.
— Ни одного, ни одного! — решительно заявляет Динка. — Взрослые часто не понимают детей. Нет-нет, я никогда не допущу к ним взрослых людей! Мои дети будут сами устраивать свою жизнь! Они сами будут драться и мириться! Дети скоро забывают обиды, а когда вмешиваются взрослые, то даже случайная драка переходит в большую ссору… Взрослые любят во всем копаться и учат детей злопамятности. Взрослые — это говорильня, а ребенок — человек действия! Он такой родился, таким и должен остаться!..
— Но ведь родители — это те же взрослые… — недоумевает Леня.
— Родители?
Лицо у Динки делается настороженным, черточки бровей взлетают вверх.
Родители… Этот трудный вопрос застает ее врасплох. Родители бывают разные: бывают хорошие, бывают плохие. Что делать с плохими?
— Ну, родители тоже не очень-то разгуляются после революции! — на всякий случай заключает она.
Но на лице ее появляется озабоченное выражение, и Лене хочется вернуть ей радость мечты.
— Ну, с родителями, конечно, разберутся, — успокоительно говорит он. — А вот ты что представь себе! Ведь все дети пойдут учиться…
— Конечно, и взрослые, и дети… — мгновенно оживляется Динка. — И может быть, Лень, в одно какое-то утро мы вдруг увидим, как все дети идут по улице… с книжками! Много, много детей. Это правда или сказка, Лень?
— Это правда, Макака! — торжественно подтверждает Леня.
— И в деревне и в городе, Лень? Все дети, во всей нашей стране? — взволнованно допрашивает Динка.
— Все, все дети… — кивает головой Леня.
— И на улицах не будет уже нищих, не будет разных, голодных сирот? Это правда, Лень?
— Конечно, правда, Макака. Ведь ради чего же борются люди? Может, не сразу… Но если все будут работать, то откуда возьмутся нищие?..
— Я буду работать, Лень, я буду так работать, что с меня пух будет лететь! — клянется Динка. — И драться я тоже буду! Рядом с тобой буду драться! Ведь за революцию еще надо драться!
— Ну что ж! Будем драться! — задорно говорит Леня, распрямляя плечи. — В городе — с капиталистами, в деревне — с помещиками и всякими Матюшкиными…
— О Лень! Вот когда от Матюшкиных одно мокрое место останется, одни тараканьи усы, — с дрожью в голосе говорит Динка и смеется счастливым, беспричинным смехом от переполняющей ее радости. Н Леня тоже смеется…
Но утро, лучшее в жизни утро, уже кончается, и от дома слышится голос Мышки:
— Ау, Лень! Ау, Динка!..
— Пойдем, — говорит Динка и с сожалением оглядывается на луг. Ей кажется, она только что видела в густой траве белые шапочки детей, а сейчас это уже только ромашки…
Глава тридцать вторая
НЕОБИТАЕМЫЙ ОСТРОВ И ЛЮДИ…
— Ау, Леня! — чуть доносится от террасы слабенький голос Мышки.
— Эгей, гей, Динка! — звонко перебивает его крепкий, задорный голос Федорки.
Белый платочек ныряет в зелени кустов, в густом малиннике, около пруда. То дальше, то ближе слышится голос Федорки в разных уголках хутора, но Леня и Динка не спешат. Они идут, крепко обнявшись и глядя в глаза друг другу… Сегодня вся земля, как прекрасный необитаемый остров, принадлежит только им. На свете нет даже Пятницы, который мог бы неожиданно появиться из кустов, и самые умные слова не стоят тех волшебных слов, которые они говорят друг другу.
— Я люблю тебя…
— И я…
— Ты еще не знаешь, что такое любовь.
— Нет, я знаю… Только скажи мне, как она начинается?
— Я люблю тебя давно. Мне кажется, я родился с этой любовью…
— Как странно. Ведь меня тогда еще не было на свете.
— Все равно я уже любил тебя…
— И я пришла. Ведь это было чудо. А мы могли бы не встретиться.
— Нет-нет! Это не могло быть, я бы все равно нашел тебя!
— Никогда не встретиться… Как страшно! Поцелуй меня скорей. Как тогда…
— А что, если ты рассердишься?
— Я не рассержусь. Только не очень долго, а то у меня разорвется сердце…
Сердце, сердце… Откуда оно взялось, это сердце? Его как будто не было до сих пор, а теперь оно бьется и замирает, как на качелях.
— Эгей! Динка! Динка!..
Нет, они не слышат. В волосах Динки звенят луговые колокольчики, на губах ее чистый, как родниковая вода, сладкий, сладкий поцелуй. Так не целуются дети, потому что они еще не научились; так не целуются взрослые, потому что они давно разучились; так не целуются брат с сестрой, потому что у них не бьется сердце. Так целуются только те, кто впервые открыл чудо любви…
Но жизнь врывается и на необитаемый остров, взмахивая вышитыми рукавами, она выбегает на луговую тропинку.
— О! Дывысь! Я их шукаю, бегаю по всему хутору, а они идуть обнявшись, як жених з невестою!
— Федорка… — удивленно шепчет Динка.
— Федорка! — строго говорит Леня.
— Та я вже давно Федорка! Пошли до дому скорейше! Бо меня Ефим за вами послал! А на терраске одна Мышка. Да еще двое хлопцев. Да таки страшенны обои! — быстро говорит Федорка, фыркая в кончик платка.