Динка прощается с детством
Шрифт:
«Это была не ты, — говорил он. — А та цыганка…»
Динка смеялась и, возвращаясь с прогулки, бережно вешала на гвоздик свой бубен до следующего раза.
Нет, нет! Как может она отказаться от этих поездок и как примет это сам Хохолок? Леня даже не понимает, чего он от нее требует. Ведь Хохолок — это ее друг, покорный, терпеливый, лучший друг… У нее только два друга; он и Леня. Леня никогда не мешает Хохолку, почему же Лене мешает Хохолок? Зачем он требует от нее такой жертвы? Ничего не может решить Динка. И кажется ей, что стоят на траве большие весы. В одной чашке ее дружба с Леней, долгие годы, прожитые вместе, ласковое имя «Макака», далекий волжский Утес и прямые темные брови над серыми глазами. В другой — черная ночь в цыганском таборе и тоненький, темноглазый мальчик с холодным шкворнем в руке, цветистый фиолетовый луг, смешливые губы, быстрый бег по тропинкам и перелескам, безотчетно смелый, не скрывающий своей любви Хохолок. Не двигаются чашки весов, ни одна не перетягивает другую…
— Два друга у меня… два друга… — горько шепчет Динка, отталкивая от себя всякую мысль о том, что ей придется выбрать между ними одного. Она поняла — так хочет Леня.
Глава двадцать восьмая
НЕЧАЯННАЯ ОБИДА
— Динка! — кричит с террасы Мышка. — Дина! Леня едет на почту!
— Я еду на почту, — говорит, появляясь из кустов, Леня. Он ведет на поводу Приму и, увидев в руках Динки клеенчатую тетрадь, быстро спрашивает: — Ты читала свой дневник?
Динка молча кивает головой. Леня стоит перед ней такой высокий, сильный и красивый. Солнце освещает его пепельные волосы, зелень ореховых кустов отражается в глазах.
— А как бы поступила ты теперь, если бы эта Зоя снова появилась? — спрашивает он, напряженно сдвинув брови и щуря глаза.
Динке делается неудержимо смешно и весело.
— Еще хуже! — хохочет она. — Еще хуже! Я не стала бы терпеть так долго!
Но Лене слышится в ее хохоте насмешка. Он бледнеет.
— Над чем ты смеешься! — гневно кричит он и, шагнув к ней, закрывает ее смеющийся рот неожиданным долгим поцелуем.
Застигнутая врасплох, удивленная и рассерженная, Динка хочет оттолкнуть его, но сердце ее сильно бьется, руки не слушаются, и, очнувшись, словно во сне, она слышит удаляющийся топот Примы.
Не в силах понять, что случилось, Динка прижимает к губам холодную ладонь и долго смотрит на нее. Никогда не целовал ее так Леня… Может быть, он сошел с ума?.. Но почему же она ничего не сказала ему?..
— Что это было? — шепотом спрашивает Динка, оглядывая знакомую аллею.
Но вокруг все по-прежнему зелено и тихо. Все, все: и кусты, и деревья, и голубеющее над головой небо, и даже дремлющие в траве собаки — все осталось как прежде. И только в ней самой так неспокойно сердце. Словно стронутая с места льдинка, оно плывет и кружится между двумя берегами, не зная, к какому из них прибиться. И ему уже не вернуться назад, потому что то, что было, уже было. И в пятнадцать Динкиных лет это уже не «суматоха», не «чепуха» и не шутка — это маленький блестящий осколок, оторвавшийся от того чуда, которое люди называют любовью. Но Динка не понимает этого, она стоит растерянная, и щеки ее то вспыхивают от стыда и гнева, то бледнеют от глубокой внутренней тревоги, потому что нет у нее, у Динки, оружия против неожиданного, наступающего врага, потому что враг этот — ее собственное сердце… или, может быть, тот дорогой ей человек, которого она сама привела в свой дом. Все равно, в обоих случаях она бессильна…
Динка чувствует себя как полководец, внезапно растерявший всех своих солдат. Она стоит, упершись глазами в землю. Над цветком ромашки надоедно гудит и кружит шмель с желтой бархатной спинкой, Динка отбрасывает его ладонью в траву, ей кажется, что его нудное гудение мешает ей думать. А думать есть о чем. Тщательно, по крупинкам, собирает Динка накопленный опыт жизни, и недаром с самых ранних лет она внушила себе мысль, что только для мертвого человека нет выхода из положения, а для живого он всегда есть.
— Мы еще посмотрим, кто кого… — с угрозой говорит Динка, и в глазах ее рассыпаются злые, колючие иголки.
«Мы еще посмотрим. Может, он начитался дурацких романов и хотел показать мне, какой он взрослый, а я просто не ожидала, ведь это любому человеку зажми вот так рот, всякий растеряется… — с раздражением думает Динка и тут же с грустью отвечает себе: — Нет, Леня не читает романов, ему некогда их читать, просто он подумал, что я смеюсь над ним, и сделал это со зла… Но я тоже сделаю ему назло, завтра же пошлю Хохолку телеграмму: «Емшан, емшан, приезжай с велосипедом». И я уеду с ним на целый день. Я не слезу с этой рамы, пока у меня не начнутся пролежни… И пусть бесится тогда…»
Зла, очень зла, унижена и оскорблена Динка, но сквозь всю эту накипь прорывается вдруг неподдельное чувство к Лене:
«А ведь я могла бы ударить его. Хорошо, что у меня отнялись руки…»
Глава двадцать девятая
РОДСТВЕННЫЕ ДУШИ
Не всякому доверяет свои тайны природа. Есть слепые и глухие люди. Много лет подряд приезжают они в лес, дышат его целебным воздухом, пользуются его дарами, рвут лесные цветы, грибы и ягоды, с легкомысленной неблагодарностью разводят в самом сердце его костры, засоряют тенистые уголки отбросами, засаленными бумагами, склянками, бутылками и уезжают, так и не поняв таинственных шорохов листьев, крика птиц и чуть слышного дальнего топота на лесных дорогах и многое другое, чего не слышат глухие, даже не ведая о своей глухоте. Как слепые ходят они по лесу, не замечая богатства красок его, и едва различимые следы на примятой траве, и рассыпанные бисером неприметные цветочки, и багрово-красный закат, обжигающий стволы деревьев… Зато с жадностью бросаются эти люди на грибы, на ягоды, на березовый сок — на все, чем можно поживиться от леса. Много раз видела Динка поломанные кусты малины и ежевики, вырванные с корешками грибы, надрубленные стволы берез, истекающих весной свежим соком, брошенные на дороге цветы. Каждую малость замечала и любила Динка. Выбегая на цветистый луг, она снимала сандалии, чтоб не потоптать цветов и букашек; по-разному пахли для нее цветы и травы, и даже в перешептыванье листьев угадывала она разные голоса, и тревожная перекличка птиц заставляла ее сразу настораживаться, как дикого зверька в чаще.
Так и сейчас, больно переживая свою обиду на Леню, Динка стоит посреди ореховой аллеи и слушает голоса птиц, шорох мягких листьев, каким-то дальним слухом, склонив набок голову, слушает она и дорогу… Она не хочет ждать Леню, но ждет его… Может, потому, что он должен привезти письмо от мамы…
Динка ждет, но дорога молчит. А вот птицы вдруг с шумом вылетают из кустов, и в шепот листьев проникает чуть слышный чужой звук. Динка поднимает голову, настораживается. Вот чуть слышно хрустнула ветка, кто-то осторожно пробирается сквозь гущу кустов. Один?.. Нет, двое… Чужие… Чужие… Динка не поворачивает головы, но обостренный слух ее ловит тихий шепот:
— Она… Горчица…
— Спугнуть?
— Не надо… Стоит… Думает об чем-то…
Динка быстро поворачивается к кустам. На лице ее блуждает радостная, неуверенная улыбка.
— Жук… — говорит она громким шепотом. — Ухо! Иоська!
— А вот и не угадала! Иоськи с нами нет! — появляясь из кустов, говорит Жук; около его плеча ухмыляется круглая физиономия с зелеными раскосыми глазами.
— Собственной персоной, — смущаясь, говорит Ухо.
И Динка, забыв свои горести, радостно бросается к гостям. Ленивые собаки, подняв головы, вопросительно смотрят на хозяйку.
— Вот это так сторожа! — смеется Жук. — Хоть бы гавкнули!
— А зачем им гавкать на гостей! Собаки хорошо знают, кто друг, а кто враг! — защищает своих телохранителей Динка. — А ты попробуй, замахнись на меня! Ну, замахнись!
— А что будет? Ничего и не будет, — смеется Жук и легонько взмахивает веткой.
«Р-р-ры!.. — с бешеным лаем срываются с места оба пса. — Р-ры-р-ры!..» злобно ворчат они, оскалив зубастые пасти.
— Неро! Волчок! Назад, назад! — испуганно кричит Динка.