Динка прощается с детством
Шрифт:
У хаты Ефима она на минутку остановилась, попросила его распрячь Приму и отвести ее на луг.
— А где Марьяна? — спросил Ефим.
— Не знаю. Она торговала на базаре кабанчика, очень хорошенького… добавила Динка, чтобы задобрить Ефима, который был недоволен, что Динка уехала с базара, не дождавшись Марьяны.
— Ну ты, Диночка, иди швыдко до дому, бо там тебя ждет який-то чин.
— Какой чин? — удивилась Динка.
— А с откудова ж я знаю? Не солдат, не офицер, а просто военный чин. И сидит он уже целый час, трохи не плачет, бедный… Каже, я на фронт отъезжаю, так попрощаться хотел…
— Да кто же это? Может быть, Миша? Почтовый Голубь?
— Верно отгадала! — засмеялся Ефим. — И я его сразу признал, хоть он и в военном! В какие перья голубя ни обряди, все одно орлом он не будет. Ну, да беги скорей! Спроси, нет ли письма от матери! — крикнул Ефим уже вслед убегающей Динке.
Жиронкин стоял около террасы и безнадежно глядел на дорогу. Около его ног, виляя хвостом, вертелся Нерон, под рукой у Жиронкина выглядывала туго стянутая ремнями шинель.
— Миша! — крикнула, подбегая, Динка и, не дав ему поздороваться, быстро спросила: — Вы принесли письмо? Да?
Жиронкин растерянно улыбнулся, закивал головой и полез в боковой карман гимнастерки.
— Да, вот, пожалуйста… Телеграммка-с…
Динка схватила телеграмму.
«Папа болен. Хлопочу больницу. Ждите письма. Задерживаюсь», — писала Марина.
Динка прочитала один раз, второй, третий. «Папа болен». Эта фраза долго не укладывалась в ее голове. Вспомнились смеющиеся синие глаза, быстрая походка, широкие плечи, а сердце уже свертывалось в комочек и перед глазами вставало бледное, бескровное лицо узника за железной решеткой, и черты отца становились похожими на черты умирающего в ссылке Кости…
Динка опустила телеграмму и молча пошла к дому.
— Прощайте… Я сейчас уезжаю на фронт… Но вам не до меня. Прощайте, догнав ее у крыльца, грустно сказал Жиронкин.
Динка остановилась, пришла в себя.
— Ах да, вы, наверно, пришли попрощаться? — вспомнила она.
Жиронкин вспыхнул, заторопился.
— Да, я думал… Простите меня. Я хотел попросить у вашей сестры что-нибудь на память. Я знаю, меня убьют… Но это не имеет никакого значения. Только я хотел… мне легче было бы… умирать, — быстро и сбивчиво заговорил он, глядя на Динку глубокими, как синие озерца, умоляющими глазами.
— Да-да, конечно… — сказала Динка. — Я сейчас…
Она вбежала в комнату, быстро, один за другим, выдвинула ящики комода, потом, махнув рукой, бросилась к туалетному столику, открыла шкатулку, где Мышка хранила Васины письма, маленькие, заветные вещицы… Выбросив на стол конверты и исписанные Васиным почерком листочки, она вытащила со дна шкатулки черную бархотку, которую Мышка иногда носила на шее, задумчиво подержала ее в руках, потом снова порылась в сестриной шкатулке, нашла флакончик духов с тоненькой стеклянной палочкой внутри — последний подарок Васи — и, обрызгав духами бархотку, выбежала на террасу.
— Миша… — сказала она, нежно улыбаясь и протягивая на ладони благоухающую эссенцией ландыша бархотку. — Сестра очень хотела попрощаться с вами сама. Но на всякий случай она просила передать вам вот это…
Бедный Голубь, не веря своему счастью, с трепетом поднес к губам дорогой подарок; длинные ресницы его дрожали, из-под них медленно сползали крупные слезы.
Динка порывисто обняла его за шею, стерла ладонью слезы и, щедрая в глубокой жалости к этому беспомощному ребенку, торжественно сказала:
— Сестра просила вам передать, что отныне в самом жарком бою она всегда будет вашим ангелом-хранителем… — Динка сама не знала, почему ей пришло в голову это утешение, но слова ее сделали чудо.
— Я ничего не боюсь теперь! Скажите вашей сестре, что я счастлив… умереть с ее именем! И еще… у меня нет слов, которыми я мог бы поблагодарить ее… — прижимая к груди руку с бархоткой и сияя счастливыми глазами, сказал Миша. Динка еще раз обняла его.
— Прощайте, — сказала она с неизъяснимой горечью в сердце. — Вы вернетесь… Сестра хотела, чтобы вы вернулись, — сказала она, не веря в его возвращение.
«Пуля ищет малодушного», — почему-то мелькнуло в ее голове вместе с глубокой жалостью к этому беспомощному ребенку, никогда не знавшему ласки.
— Бедный Голубь… Бедный Голубь, — шептала она, глядя вслед удалявшемуся юноше.
Но Голубь не был сейчас бедным, он даже не был голубем, он нес в своем голубином сердце огромное счастье, такое неожиданное и непостижимое, что силы его вдруг окрепли, плечи распрямились и широко открытые глаза смело глядели вперед! Миша Жиронкин был готов на смерть, на подвиг, на любой подвиг во имя любви!
Глава двадцать шестая
ОБЪЯСНЕНИЕ
Прочитав телеграмму Марины, Леня решительно сказал:
— Надо ехать. Давай собираться, Макака!
Он выволок на середину комнаты старый, потертый чемодан, отобрал белье, которое возьмет с собой, вынул из двойного дна брошюрку Ленина.
— Не бери с собой ничего такого, за что могут арестовать, — испугалась Динка.
— Да… конечно, мало ли что может быть в дороге, — хмуро сказал Леня, откладывая брошюрку.
— Оставь мне, я тоже хочу почитать! — попросила Динка.
— Хорошо, только, смотри, осторожней, на день прячь в дупло.
Они снова занялись укладкой. Кое-что пришлось постирать, кое-где не хватало пуговиц. Работая, каждый потихоньку вздыхал, думая об отце.
— Только бы не то, что у Кости… — говорила Динка.
— Ну нет! Костя жил в обледенелой избе. Я думаю, скорей брюшной тиф… это, кажется, часто бывает в тюрьмах, — предполагал Леня.
— А как же ты поедешь, Лень? Ведь у тебя нет денег, а Мышка только завтра получит! — всполошилась Динка.