Динка прощается с детством
Шрифт:
— Не смейте так разговаривать! — закричала она. — Я не хочу, чтоб вы спорили из-за какой-то зажигалки? Вот вам, если так! — Она вскочила и, с силой размахнувшись, забросила зажигалку в кусты орешника. — Вот вам!
Глаза Лени просияли, брови разгладились.
— Макака, — ласково сказал он, — ты ошиблась, нам не о чем спорить!
— Нам не о чем спорить, — согласно повторил Хохолок, но в уголках губ его таилась упрямая насмешка. — Мы просто говорили о куренье!
— Это очень вредная штука, — весело продолжал Леня. — И ты права, что забросила свою зажигалку, потому что никто из нас курить не будет!
— Нет, — быстро прервал его Хохолок. — Я буду! Если она захочет, я буду!
— Я не захочу! — быстро сказала Динка.
Эта коротенькая размолвка из-за зажигалки не прошла для нее бесследно; она чувствовала, что в отношения Лени и Андрея вкралось что-то новое. Кроме того, ей просто жаль было зажигалку. Но искать ее в кустах Динка не стала…
Вспомнив об этом сейчас, она недовольно сказала:
— Можно было б разжечь костер зажигалкой… а я разжигала спичками… Она хотела вернуться к тому странному разговору и хорошенько расспросить Леню.
Но Леня спокойно сказал:
— Спичками тоже хорошо, были б сухие щепки, а щепок я тебе еще наколю!
И, взяв топорик, ушел.
Ужинали на террасе, когда уже стемнело. Кулеш, пропахший дымком, показался всем особенно вкусным. И Динка, которая очень любила, чтобы ее подхваливали, сама распоряжалась за столом, накладывая Лене и Мышке полные тарелки, не забывая и себя. Может быть, поэтому да еще потому, что день был слишком насыщен всякими впечатлениями, настоящего вечернего разговора не получилось.
В комнате Алины горела лампа под зеленым абажуром. Пронизанные ее светом, в раскрытом окне качались ветки березы с нежными разлетающимися листочками, тонкий месяц острым серпом прорезал темно-голубые облака, одуряюще пахло лесными фиалками. Слова были короткие, а молчание длинным. Говорить, казалось, не о чем.
— Надо ехать к маме… — вздохнула Мышка.
— Да, надо ехать. Я завтра же поговорю об этом… — тихо отозвался Леня.
— От Алины тоже давно нет письма, — снова вздохнула Мышка.
— Что-то изменилось в ее жизни, — предположил Леня.
— Может быть, теперь она примет «Емшан»? — с надеждой сказала Динка.
И все посмотрели на портрет. Но старшая сестра при свете зеленой лампы казалась особенно строгой и недоступной, и все трое вспомнили, что она не любила посвящать кого-нибудь в свои дела, и тем более не любила она, чтоб ее дела обсуждались даже самыми близкими людьми.
— Ну что ж! Как будет, так будет, — покорно сказал Леня.
— А Малайка, или этот Иван Иванович, ничего не говорил тебе, Лень? Может, приедет к нам Лина? — вдруг спросила Динка.
— Нет, — сказал Леня. — Лина не может приехать сейчас, ее приезд мог бы послужить ниточкой для полиции. Да! — вдруг вспомнил Леня. — Через недельку оттуда должен приехать один железнодорожник…
— К нам, на хутор? — оживилась Динка.
— Да, он привезет шрифт. Его нужно будет срочно переправить в город… Но это еще не скоро, я думаю, мама вернется к тому времени, — сказал Леня.
— Но почему мама ничего, совсем ничего не пишет о папе? Ведь она уже видела его, хоть одно свидание уже во всяком случае было… — снова заволновалась Мышка.
— А может, в письме нельзя писать. Может, что-нибудь такое, чего нельзя? — предположила Динка.
Леня встал и, потянувшись, хрустнул пальцами.
— Я поеду, — решительно заявил он. — Если завтра не будет письма, я поеду!
— А завтра воскресенье и почта закрыта, но я отвезу вас на станцию и постараюсь повидать Почтового Голубя. У тебя, Мышка, длинный день завтра? — спросила Динка.
— Да, конечно, я вернусь с вечерним поездом, но Леня, может, приедет раньше?
— Да, я постараюсь поскорей вернуться, хотя мало ли что могло случиться За это время… На заводе Гретера и Криванека ожидалась забастовка. Ну и чудак, на самом деле, этот Андрей! Как это уехать и не сказать даже хоть коротенько, что делается в «Арсенале» и вообще… Я просто удивляюсь ему! — с досадой сказал Леня.
— Не сказал — значит, ничего нет серьезного, иначе он так не уехал бы, хоть и расстроился, — чувствуя потребность защитить товарища, буркнула Динка.
Мышка махнула рукой.
— Вообще, Динка, ты пользуешься своим влиянием на него и заставляешь его делать какие-то глупости! Ты меня извини, но противно смотреть, как этот серьезный и неглупый человек бросается, чтобы исполнить любой твой каприз! Я понимаю, что вы давно дружите, что он тебя очень любит, но тем более, Дина, стыдно тебе набивать его голову всяким вздором и делать из него какого-то дурачка, тогда как он совсем другой человек в «Арсенале», рядом с такими людьми, как его отец, как Боженко…
— Боженко очень дорожит им… — вставил Леня, неодобрительно глядя на Динку.
— А что я делаю? Что я особенного делаю? — возмутилась Динка. — Я только делюсь с ним всем, что у меня на душе… Мне же не с кем даже поговорить!..
— А о чем тебе говорить? Ты живешь, Дина, как во сне. В каком-то кошмарном сне, где вечно фигурируют то кулаки, то убийцы, которых нужно немедленно перестрелять. Я понимаю, что тебе жалко Иоську, жалко Федорку, и ты бросаешься всем на выручку, но, честное слово, Динка, есть более серьезные вещи, и человек, которому пятнадцать лет, не должен уже бросаться очертя голову во всякие приключения. И тем более не должен из-за пустяков отвлекать от этого дела своих друзей… — Мышка говорила много, горячо, с искренним негодованием.
Леня понимал, что она права, но он с тревогой смотрел на свою Макаку, которая слушала молча, словно впитывала каждое слово сестры, иногда взглядывая на него, Леню…
И он не выдержал:
— Ну, ну, Мышка… Ты очень преувеличиваешь все! Дружба есть дружба…
Динка порывисто поднялась с места.
— Не защищай! — горько сказала она. — Не в этом главное. Она минутку помедлила.
— Главное то, что я одна… И никто на свете, кроме Хохолка, не может понять меня. Ты, Мышка, давно уже Васина, а Леня — мамин. И я одна…