Динка прощается с детством
Шрифт:
— Да Федорку мать выдает замуж! За какого-то вдовца-мельника! Ну конечно, Динка побежала на свадьбу! Но знаешь, это прямо ужасно: Федорка же совсем девочка и потом она, кажется, любит Дмитро… А эта сумасшедшая Татьяна отдает ее за старика! — с глубокой жалостью сказала Мышка.
— Ничего не понимаю! Да сколько же лет этой Федорке? Она ведь такая же, как наша Динка! — озадаченно пожимая плечами, сказал Леня.
— Ну что ж! Конечно, рано замуж, но в деревне с этим не считаются. А Федорке уже шестнадцатый год, Динка только на три месяца моложе ее. Ах боже мой, бедная Федорка! Неужели
— Ну, знаешь, свадьба не свадьба, а какая-то чертовщина там происходит! Макака тоже зря не бросится как сумасшедшая. Я сейчас пойду туда, посмотрю сам, в чем дело! — решительно сказал Леня и, отряхнув на крыльце припылившиеся в дороге брюки, зашагал по аллее.
Глава двадцать первая
«ОН НЭ ХОДЫ, ГРЫЦЮ, ТАЙ НА ВЕЧОРНЫЦИ…»
По совету подруги Федорка весь тыждэнь [1] упорно молчала на все попреки и уговоры матери, зато и косы ее были целы, а к концу недели мать и вовсе подобрела и в субботу, обряжая дочку к приему жениха, ласково сказала:
1
Неделя
— Вот так-то лучше, доню… Будешь сама себе хозяйка, над всем добром господыня. А что старой да рябой, так с лица воды не пить…
Федорка послушно дала вплести в косы новые ленты, надела веночек… Но когда мать, гремя подойником, ушла доить панских коров, Федорка в отчаянии заломила руки.
«Где ж Динка? Динка! Что ж ты не идешь, подруга моя… Ведь последние часы наступают, последние часы девичьей свободы, вот-вот затарахтит коло хаты телега жениха и возверяется маты. Не зря, ой, не зря своими руками обрядила она дочку… А Динки нет как нет, уж давно перевалило за полдень солнце…»
Побежала б Федорка сама за Динкой, да не смеет отлучиться из избы. Не знает и Дмитро, что творится с его дивчиной.
«Ой, не знае, не чуе Дмитро, что жизня моя решается… Не идет, забула за свою подругу Динка…»
Плачет, припадает к оконцу Федорка. Но и Динка летит как встрепанная птица. Вот уже на крыльце метнулась куча цветного тряпья.
— Федорка!..
— Ой, боже мий! Де ж ты была до сих пор? Он же зараз подъедет!
Брошены на пол герсет и вышитая рубашка, Динка молча сдирает с себя платье и бросает его на печку.
— Где матка? — спрашивает она, не отвечая на упреки подруги.
— У коровник пишлы… — всхлипывает Федорка, глядя широко раскрытыми глазами на сброшенные сандалии и свесившееся с печки Динкино платье. — Ой, божечка! Та чого ж ты раздягаешься? — с ужасом спрашивает она.
Но Динка только сопит, застегивая наспех сборчатую юбку и засовывая под нее вышитую рубашку.
— Подай платок… Хустку подай, темную, маткину, — командует Динка и, не дождавшись, сама хватает с гвоздя старый Татьянин платок, туго повязывает им голову, прячет под него косы и, стянув концы, завязывает их узлом на затылке.
— Та на що ж такэ страхолюдство? Повязалась, як стара баба, — разводя руками, всхлипывает Федорка.
Но Динка уже деловито оглядывает себя в огрызок зеркала и, удовлетворившись беглым осмотром, поднимает с пола кривой дручок, захваченный на хуторе.
— Вот, — быстро говорит она, — будешь махать этим дручком. Поняла? Как я на крыльцо, так и ты за мной! И ничего не делай, только маши дручком. Поняла?
— Эге… А як то махать? — испуганно спрашивает Федорка.
— Ну, як собаку отгоняешь! Маши и маши посильнее! — не надеясь на нее, морщится Динка.
Федорка неуверенно берет в руки дручок, а подруга уже гремит за печкой ухватом и, выбрав половчее кочергу, ставит ее около двери.
— Та что ж это будэ? — окончательно робеет Федорка и, вдруг охнув, бросается к окну. — Едет… Спаси меня, матерь божья, едет… — побледнев, оборачивается она к Динке.
— Тпру-у! Стой, тп-ру… — доносится со двора.
Подруги припадают к окну. Около тына останавливается телега. Щуплый мужичонка не торопясь слезает с телеги и, закрутив на колышке вожжи, обтирает пучком травы новые сапоги, отряхивает от пыли шапку, приглаживает редкие, прилипшие к темени седые волосы; теперь уже ясно видно его рябое, словно затолченное пшеном лицо, маленькие мышиные глазки и пучок серой бородки… Осторожно, словно на цыпочках, он снимает с задка телеги увесистый мешок и, крякнув, идет с ним к крыльцу.
— Билой муки привез… — шепчет словно про себя Федорка.
Но Динка внимательно вглядывается в жалкую фигуру согнувшегося под мешком мужичонка. Что-то горькое, вдовье чудится ей вдруг в этом рябом лице, испещренном глубокими морщинами, в крупных каплях пота на лбу, в остром кадыке на худой, жилистой шее.
«Жена у него умерла. Трое деток осталось. Может, за доброту Федорку берет… ради детей… Узнать надо».
Динка поспешно ставит за дверь кочергу и, бросив Федорке: «Выйдешь, когда позову…» — торопится на крыльцо.
— Здоровеньки булы, диду! — вежливо здоровается она, поправляя сползающий на лоб очипок.
— Здоровеньки булы! Здоровеньки булы! — кланяется мужичонка, стаскивая на ступеньку свой мешок и разглядывая Динку прищуренными от солнца, подслеповатыми глазами.
— А куда же это вы, диду, такий мешок приволокли? — с грустью и укором спрашивает Динка.
— Ну, а як же? Так полагается… Что обещал, то исполнил! — с гордостью отвечает мужичонка. — Билой муки невесте в подарунок привез! А матка где? — интересуется он, отряхая с картуза мучную пыль.
— Нема матки, я за нее… — уже строже говорит Динка. — И невесты нема у вас тут, диду…
— Як то нема? — склонив набок голову с выжженными солнцем белесыми волосами, улыбается старик.
— А вот послухайте меня, диду… Знаю я ваше горе, знаю, что жинка у вас померла и трое деточек осталось, — проникновенно говорит Динка. — Только не в той хате ищете вы невесту. Вы старый человек, диду. Мало ли на селе одиноких старух, каждая с радостью пойдет, она и деток ваших воспитает…
— Цоб! Цоб! — подбоченивается вдруг мужичонка, дергая свою бородку. — А то для чего такой разговор? Мое дело уже договорено, и кончено! С батькой та с маткой договорено! А ты кто такая есть, чтоб мени указывать, га?