Динка (с иллюстрациями Воробьева)
Шрифт:
– Кто поймал?
– не понял Ленька.
– Да эти, ищейки-то полицейские. Их потом знаешь сколь еще подвалило… Штук пять прошло. Целую канитель развели, а словили только одного. Студента какого-то обшарпанного. Прокрался, что ли…
– Студента? В шинели? С черной кошелкой?
– испуганно спросил Ленька.
– Ну да, в шинели. А кошелки я что-то не видел… - Федька пытливо посмотрел в лицо товарища и сочувственно вздохнул.
– А ты что ж… Попадался, что ли, им когда… Чего испугался?
– Я не испугался. Просто так побежал. Не люблю полицейских, - хмурясь,
А Федька, молча переминаясь с ноги на ногу, стоял перед ним, и на белобрысом веснушчатом лице его выражались сомнение и грусть.
– Ты, слышь, Ленька… Если нехорошими делами занялся, это к добру не ведет. Один раз скрадешь да убежишь. А другой раз попадешься… Конечно, с голодухи это… Но только красть - последнее дело. Ворам тюрьма… - тихо закончил он.
Ленька повернул к нему лицо. Оно было светлое, грустное, серые глаза смотрели честно и прямо.
– Ничего сроду не крал я, Федя. И студент тот не крал. Чистые мы люди… А теперь ты скажи, что с рыбой сделал?
– Рыбу? Рыбу я всю продал. За это не беспокойся. И Митричу все сполна отдадим, и выручку пополам поделим! Вот бери!
– Федька полез за кошельком.
Но Ленька остановил его:
– Мне не надо. Митричу отдай и себе возьми.
– Ну нет! Вместе ехали. Митричу я отдам, а тебе тоже вот, бери… По десять копеек нам вышло, да еще старик за продажу даст… Бери, Ленька!
Ленька нерешительно взял десять копеек.
– Ну ладно!
– сказал он.
– А за продажу от Митрича бери себе; я не торговал, я и не возьму.
К пристани подошел пароход, и товарищи расстались. Ленька ехал в город, расстроенный сообщением, что Степана все-таки повели…
«Может, еще где бумажку какую нашли у него? Или обыскать хотят в участке? На улице небось не обыскивают…»
Сойдя с парохода, мальчик бегом побежал по знакомым улицам, но, свернув в переулок, где жил Степан, он умерил шаг и дважды прошел по другой стороне, заглядывая на окно чердака. Но с улицы ничего не было видно, окно было закрыто, и на крыше, осторожно ступая по карнизу, мяукала голодная кошка. Ленька вошел во двор и направился прямо к черному провалу парадного входа. Дверь в нижней квартире была открыта настежь, из нее несло тяжелым духом старых сапог и затхлого помещения. На низенькой скамеечке перед верстаком сидел старик сапожник. Ленька уже не раз видел его, проходя к Степану, и, задержавшись у лестницы. Вежливо поздоровался.
– Ты куда? К Степану?
– не отвечая на приветствие, живо спросил старик и поманил его пальцем, - Нету Степана… Полиция обыск у него сделала и увела.
– Совсем увели?
– с замирающим сердцем спросил Ленька.
– Ну, как это узнаешь? При обыске ничего не нашли. Везде искали… Даже печку разворотили, а не нашли. Я нарочно вышел, как его вели. Думаю - может, сказать чего-нибудь человеку надо. И верно. Он еще с лестницы мне крикнул: «Скажи, говорит, Матвеич, что не по праву меня арестуют. Ничего у меня не нашли!» Так сам и сказал… - охотно рассказывал старик сапожник.
Ленька постоял около лестницы, держась за перила. Вспомнил осиротевшую Степанову кошку, вынул три копейки.
– Дедушка, там кошка Степана… заголодает теперь… Нате вот… Покормите ее, а я еще принесу денег как-нибудь…
– Прячь, прячь… Без тебя покормлю… - заверил сапожник и, суетливо вытирая руки о передник, вылез на двор.
– Где она там?.. Кис, кис, кис!.. Ишь, бродит, хозяина кричит… Животная и та от полиции страдает…
Ленька вышел на улицу, чувствуя горькую опустошенность в сердце.
Второй раз в жизни терял он близкого человека. Но теперь уже Ленька не был девятилетним мальчиком, со слезами бродившим под стенами тюрьмы. Нет! Новый Ленька был старше; cуровый опыт жизни высушил его слезы вместе с горьким чувством потери другаподнял в его сердце бурю ненависти. И эта ненависть требовала действия.
Запахнув свой пиджак, Ленька зашагал к пристани. По дороге он купил на свои десять копеек пухлых румяных бубликов и, бережно рассовав их по карманам, поехал домой.
Глава 42
ЛЮБОВЬ И ДОЛГ
Ленька подошел к Динкиному забору, когда уже начало смеркаться. Динка ждала… Мальчик еще издали увидел в зеленых пролетах забора ее светлое платье и помахал ей рукой. Чувствуя себя виноватым, что опять явился так поздно, он с тревогой и нежностью глядел на свою подружку; ему хотелось развеселить ее, сказать ей ласковые, утешительные слова, но сам он после пережитых волнений, поездок на пароходе и беготни по городу был душевно и физически разбит. И Динка, чувствуя это, не откликалась на слова и улыбки.
– Макака, миленькая!
– прижав к щели серое от пыли лицо, тоскливо говорил Ленька.
– Скучно тебе одной… Но вот погоди, я еще только раза три съезжу в город, а тогда все дни с тобой буду. Гулять будем, чай пить… Я и завтра пораньше вернусь, ладно?
– Ладно, - кивала головой Динка и молча, без улыбки глядела на него из щели, держась обеими руками за доски и напоминая маленького грустного зверька, посаженного за решетку.
– Макака, что ты такая?
– спрашивал Ленька, и сердце его сжималось от жалости. В этой робкой, молчаливой девочке, покорно кивающей головой в ответ на его утешение, не было и тени прежней капризной, озорной, безудержно веселой и требовательной к нему Макаки, и Ленька с нарастающей тоской вглядывался в ее некрасивое, словно застывшее в одном выражении, такое незнакомое, но дорогое ему лицо, повторяя с горечью и тревогой: - Макака!.. Улыбнись хоть… засмейся… Подменили тебя, что ли?
– Нет, не подменили меня, Лень… Но все кругом подменили, - шепотом сказала Макака и, оглянувшись, указала глазами на свой дом.
– А что ж там у вас? Случилось что?
– цепляясь за эту надежду, спросил Ленька.
– Нет, не случилось, а просто так как-то… Все стали отдельные. Я тоже отдельная, - серьезно ответила. Динка и, словно испугавшись наступающих сумерек, заторопилась: - Я пойду, Лень…
– Погоди… Не думай ты ни о чем… Завтра я рано приеду, тогда пойдем на утес, все расскажешь… Ладно?