Дипломатия греха
Шрифт:
— Куницын это я. Присаживайтесь… На диван. Стулья у нас старенькие, хрупкие, а диван все равно без ножек…
— Спасибо, — он опустился на диван и пристально уставился на меня.
Некоторое время мы молчали, потом я не выдержал:
— Что привело вас ко мне… гм… ваше преосвященство?
Он улыбнулся краешком рта:
— Любите «Трех мушкетеров»? Я не кардинал. Если желаете называть меня по церковному, то зовите отцом Владимиром. Я — иерей Православной Церкви.
— Очень приятно… и что же привело вас к нам, отец Владимир?
— Как и всех прочих, ищущих в этом доме защиты от несправедливости, и меня также привело к вам несчастье… Кража. Церковь, в которой я служу в меру скромных
— Припоминаю, это такая маленькая… Вы по поводу той кражи, что была неделю назад?
Он кивнул.
Я помнил эту кражу. Но, как и многим другим, помочь ему я не мог. Старинные оклады, иконы и прочая церковная утварь на десятки тысяч исчезли из поля нашего зрения и, как я подозревал, навсегда. Профессионализм, с которым отключили сигнализацию, наводил на мысль об отлично спланированной и подготовленной операции. Информации, способной пролить свет на данное дело, мне не попадалось, а раскрыть заказную кражу при наших силах и возможностях… Но объяснять все это далекому от — «мирских» дел батюшке я не собирался — слишком долго, слишком путано и… слишком стыдно. Требовалось обнадежить его, успокоить и отправить обратно в храм молиться о чуде, которое поможет им вернуть похищенное. Но лично я в чудеса не верю. Как не верю и в правоохранительные органы. Нет у нас таких. Нет закона, надежного, как скала, значит, нет и этих самых — «право»… Ненавижу это слово. Охраняющие — «право»… у нас есть только люди. В большинстве своем нищие, усталые, вечно не высыпающиеся и постоянно голодные люди, пытающиеся сдержать поток преступности, который сдерживаться почему-то не хочет.
— Понимаете, отец Владимир… Мы приняли Ваше дело к рассмотрению. В настоящее время интенсивно проводим поиски похитителей и украденного. Мы принимаем все меры к тому, чтобы… Я запнулся и искоса посмотрел на священника. Не меняя позы и выражения лица, он сидел и слушал. «Странно, — подумал я. — Обычно в таких случаях я заливаюсь соловьем. А сейчас ахинею какую-то несу… Не снизошла ли на тебя „благодать Божия“, а, Куницын? Или крыша поехала?»
Я вздохнул и спросил:
— Батюшка, у вас приход большой?
— Немалый. В наше нелегкое время народ все чаще ищет опору в Боге…
— В себе опору искать надо, — не удержался я. — Извините.
— Ничего, я тоже так считаю.
— Это хорошо… Вы можете себе представить, что вместо совета и утешения вы начинаете помогать каждому нуждающемуся делом? И на весь район вас всего шесть человек, техники нет, времени нет, а ваш архиерей требует письменного отчета по каждому конкретному делу. Плюс к этому Папе Римскому справки «сплавлять» надо, да еще куча бумаг. Да к этому…
— Николай Иванович, я понимаю ваши проблемы лучше, чем вы думаете. И бедственное положение милиции знаю, и о нехватке людей наслышан, и что сил уже не осталось от лавины дел. Каждый день по телевизору о новых убийствах и терактах слышу, а что мне прихожане рассказывают, так лучше и не вспоминать… Что по сравнению с этим кража из церкви? Но ведь раньше даже воры наивысшим грехом считали церковь обворовать. В колониях это преступление к изнасилованию приравнивалось. Изменился мир, изменился человек… Значит, слаб человек, помочь ему нужно. Надежду дать, веру в хорошее вложить. Не получится мир реформами лучше сделать. Только образованием и духовностью, обучая людей сызмальства ценить чужую жизнь, вселяя желание работать с верой в свои силы. Церковь находится в таком же бедственном положении, как и вы. Нет людей, нет денег на реставрацию, все рушится… Как и везде. Вы не представляете, что значат эти иконы для нас. Я не говорю об их материальной стоимости, которая сама по себе немалая. То, что указано у вас в протоколах, приблизительная оценка, по-настоящему эти иконы бесценны. Только «Рождество Христово» семнадцатого века в серебряном окладе… Но я не об этом. У нас очень небольшая церковь, для нас самая маленькая проблема трагедия, а уж эта кража… Николай Иванович, Я очень верю в ваши оперативные способности. Помогите нам. Я бы не пришел к вам, хорошо зная все сложности, если б не слышал о вас лично. Это дало мне смелость оторвать вас от дел и обратить ваше внимание именно на эту кражу…
Дверь распахнулась от удара ноги, и в кабинет ворвался начальник отдела Никитин:
— Почему ты не допросишь их, пока они «теплые»?! Хочешь, чтоб они пришли в себя и…
Он осекся на полуслове, с недоумением и удивлением глядя на священника.
— Ага… Кхм… Вы тут, наверное, заняты… Я позже…
Он вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь, и я невольно улыбнулся.
— Вы не хуже меня понимаете, что при такой организации утечка информации из их рядов исключена. А что до похищенного, то такие раритеты на Кленовой аллее продавать не будут. Они наверняка предназначены для переправки за рубеж. Пока прошла лишь неделя. По «горячим следам» дело раскрыть не удалось, но, как я надеюсь, иконы все еще находятся в городе. Николай Иванович, я очень прошу вас…
Машинально я отметил про себя, что мой собеседник неплохо разбирается в тонкостях нашей работы. Мне был искренне симпатичен этот спокойный и умный человек, но последний «втык» от начальства был еще слишком свеж в памяти. Сколько уже раз я давал себе клятвы: «Сиди, не высовывайся, будь как все», и каждый раз вылезал, получал зуботычину от преступников, подзатыльник от начальства и снова и снова клялся себе не высовываться. «Последний звонок» уже прозвенел, еще один раз — и меня выкинут из милиции. Менять работу мне поздно, устраиваться сторожем «с дипломом» в какую-нибудь охранную фирму не хочется, а мешки с места на место перетаскивать…
— Поймите меня правильно, отец Владимир… Непривычно как-то такого молодого мужчину «отцом» звать…
— Что вам мешает звать меня Андреем Петровичем? В миру меня так зовут.
— Андрей Петрович, я искренне сочувствую вам, — отведя взгляд в сторону, я взял со стола карандаш и принялся вертеть его в руках. — Как только я получу какую-нибудь информацию по этому делу, я непременно займусь им. Вы же видите, что это — «глухарь», в нем нет ни одной зацепки. Я бы мог…
Священник встал и направился к двери. У порога оглянулся:
— Человек гибнет не тогда, когда умирает. Он гибнет, когда перестает бороться с самим собой. Тогда он перестает уважать себя. Один раз поднять себя на подвиг куда легче, чем каждый день, час за часом, в боли, гневе, усталости и беспросветности собирать себя для самого трудного подвига борьбы с самим собой. Простите, что отнял у Вас время. Прощайте.
Двери за ним закрылись, и карандаш треснул в моих руках. Я с удивлением посмотрел на обломки, швырнул их в жестяную банку, заменявшую мне пепельницу, и, заложив руки за спину, подошел к окну. На улице отец Владимир садился за руль старенькой, видавшей виды «пятерки». Я услышал, как за моей спиной скрипнула открывающаяся дверь, и непривычно спокойный голос начальника спросил:
— Кто это был?
— Отец Владимир. Иерей из церкви, что на нашей территории. Неделю назад у них была кража, и он приходил уточнять, не было ли новостей по этому поводу.
— Ах, по тому «глухарю», — с каким-то непонятным облегчением выдохнул Никитин. — А то я уж подумал… Но как похож…
— Кто на кого? — устало спросил я.
— Священник этот, — Никитин подошел ко мне и встал рядом, провожая взглядом отъезжающую машину, — вылитый Разумовский… Только с бородой. Но Разумовский — и священник?!.. Нет, это невозможно.