Дипломаты
Шрифт:
– Вы полагаете, что на смену прежним дипломатам придут дипломаты новые? – спросил Репнин; если Маркин хотел резать правду-матку, Репнин готов был прийти ему на помощь.
– Дипломат не пирог, его не выпечешь ни за час, ни за два, – заметил Маркин. – Почему новые? Нам могут помочь и старые!
Репнин выдержал паузу – она была долгой и не обещала ничего хорошего.
– Тот раз в ответ на призыв комиссаров, – сказал Репнин, – министерство покинули все дипломаты…
Маркин рассмеялся – видно, воспоминание о встрече на Дворцовой не было неприятным.
–
Маркину, как заметил Репнин, нелегко было сдержать свой смех – смеялся он в охоту, как смеются дети, забыв обо всем.
– Но ведь комиссары были правы, поставив так вопрос? – спросил он Репнина и провел ладонью по раскрасневшемуся лицу.
– Все было не просто, – сказал Репнин.
– Я понимаю. Но комиссары были правы? – повторил Маркин и достал зажигалку, сделанную из двух винтовочных гильз.
Репнин подумал: нечто подобное ему однажды говорил Ленин.
– Быть может, и правы, – ответил Репнин уклончиво. – По-своему, – уточнял он.
– Дипломаты решили блокировать революцию. – Маркин тронул колесико, и синю язычок пламени утвердился на фитиле, однако матрос не спешил подносить его к папиросе. – Решили объявить блокаду, так?
– Можно назвать это и блокадой, – ответил Репнин.
– Значит… все двери на засов? – Маркин не спеша зажег папиросу, но огня не погасил – он точно хотел показать этим, что контролирует каждое свое движение, каждое слово. – А я так думаю, что Россию блокировать нельзя, как нельзя блокировать небо! – Он медленно выдохнул облачко дыма, оно поднялось и повисло у него над головой, точно раздумывая, выйти в форточку или остаться в комнате. – Скажите, пожалуйста, а вы были на Дворцовой, когда туда пришли комиссары?
Ничего не зная о смольнинской беседе Репнина, Маркин задал Николаю Алексеевичу тот же вопрос, что задал Ленин.
– Был, – ответил Репнин – быть может, его лаконичный ответ даст понять Маркину, как ему не хочется продолжать разговор.
– А не думаете ли вы, что в иных условиях дипломаты могли и не отвергнуть предложение комиссаров так единодушно? – вдруг спросил Маркин.
– Я вас не понимаю, – отозвался Репнин. Кажется. Маркин нашел то самое продолжение разговора, какого так опасался Репнин.
– Если бы мы говорили с каждым дипломатом в отдельности, вряд ли бы все из них сказали «нет», – заметил Маркин и отложил папиросу на край стола. Струйка дыма, тонкая и неколебимо прямая, встала над папиросой.
– Допускаю… не все, – произнес Репнин, в то время как ветер колебал струйку дыма. – Допускаю, – повторил он, а сам подумал: вот он и подобрался к своему главному вопросу. В нем, в этом вопросе, всего два слова: «А вы?» Именно: «Как бы вы ответили. Репнин, если бы этот вопрос был поставлен перед вами не на народе, как тогда, а с глазу на глаз, как сейчас?» Однако как поведет себя сию минуту Маркин, отважится ли спросить?
– Да, вы правы, все не просто, – вдруг сказал матрос и взял папиросу.
И вновь молчание. Репнин подумал: «И откуда взялся этот человек, откуда он родом, кто вызвал его к жизни?»
– Простите, вы… из крестьян?
Маркин внимательно посмотрел на Репнина – он не ожидал от него такой прямоты.
– Как есть мужик, пензенский, из села Русский Сыромяс.
– А грамоте где обучились?
– Все в том же Русском окончил трехклассную церковно-приходскую школу, – проговорил матрос. – На этом все и кончилось. Ни о чем так не жалею, как об этом… Чтобы стать хорошим человеком, надо быть грамотным.
«Три класса церковно-приходской, только три класса! – подумал Репнин. – Но тогда как он мог сделать то, что сделал?»
– А потом учились всю жизнь? – настаивал Репнин.
– Учителем была революция. Она обучила и жизни и грамоте.
– И на Дворцовую послала революция? – спросил Репнин.
– Да, революция, – ответил Маркин, как нечто само собой разумеющееся. – Товарищ Ленин послал.
И вновь на память пришла беседа с Лениным, и мысль Репнина, внезапно осенившая его во время этой беседы: в самом деле, какая сила родила в Ленине такую ненависть к тому миру и воодушевила на такое подвижничество? Мученическая смерть брата и желание отомстить всем убийцам на века и века или идеал, высокий идеал? Сто раз верно, что нет беспощаднее огня, чем горе, только оно и способно родить чудо. Кстати, человек, сидящий сейчас перед Репниным, знает ли он эту страницу в жизни Ленина?
– Известно ли вам, что старший брат Ульянова был казнен?
Маркин привстал.
– Да, я знал это.
– Вы полагаете… не только в заповеди христианской, но и в революции нет молитвы за отмщение?
– В революции должна быть молитва за отмщение, – произнес Маркин, овладевая собой. Видимо, слова Репнина задели в его душе чуткую струну.
– Меч возмездия? – спросил Репнин.
– Не месть, а возмездие, не кровь, а память, которая ничего не хочет прощать, – промолвил Маркин, и в его глаза, только что темно-синие, а сейчас почти черные, будто кто-то занес искру.
И мысль, как высокое облако, вдруг встала над Репниным. Все время, пока матрос говорил о Ленине, он имел в виду и себя, что-то произошло в жизни этого человека такое, что потрясло, встревожило и воззвало к борьбе все его существо.
Маркин молчал, лишь кровь медленно сходила с лица.
– Путь был долгим и нелегким, – неожиданно вымолвил Маркин.
– И у каждого были жертвы? – спросил Репнин. Все время, пока продолжалась эта беседа. Репнин, быть может, в силу привычки, чисто профессиональной, ни на секунду не упускал ее нить.
– Жертвы, – ответил Маркин.
Репнин не сводил глаз с матроса. Наверно, надо было спросить: «Жертвы… какие?» Но Репнин смолчал.
– Вы были когда-нибудь во Владикавказе? – вдруг спросил Маркин.
– Был однажды, – ответил Репнин. – Русский Вавилон, многоязычный и разноплеменный, хотя проспект Александровский очень российский.
Маркин вздохнул.
– На этом проспекте… казаки зарубили моего отца.
– За такое… мести мало, – промолвил Репнин и подивился сказанному – не его слова.