Дипломаты
Шрифт:
Маркин встал.
– Нет, наше чувство больше.
31
Елена ждала отца, а его не было. В седьмом часу неожиданно явился Кокорев.
– Вы к папе?
– Нет, к вам, Елена Николаевна.
Елена смутилась – это было необычно.
– Тогда заходите.
Кокорев переступил порог и остановился.
– Елена Николаевна, прошлый раз вы говорили об Уитмене. – Он отвернул борт шинели и достал аккуратный том в красной коже. – Не о таком ли вы думали?
Елена приняла томик, приятно весомый.
– Какая же это прелесть! –
Они сидели в кабинете Репнина, в том самом, куда уходил Репнин переодеваться, когда Кокорев нагрянул с отрядом матросов.
Где-то в другом конце дома, точно зверь в клетке, сеял мелкие и твердые шаги Илья.
– Послушайте, как это хорошо, нет, только послушайте, – произнесла Елена и начала читать:
Я не пройду эту дорогу за вас. Если вы не осилите ее сами.Она умолкла и посмотрела на Кокорева.
– А ведь это счастье – никому не переуступить своего пути в жизни, как бы он ни был тяжел, правда? Помню, в детстве все думала: путь человеку заказан; вначале больший детские счеты, затем он перебирается к четырем действиям арифметики, вслед за этим берется за алгебру и геометрию и, наконец, едва ли не на четвереньках доползает до логарифмов! От такого однообразия, пожалуй, рехнешься! И Все думалось – детский ум изощрен. – надо изобрести пилюли, спасение в них! Проглотил беленькую – и постиг все, что лежит на больших детских счетах, положил на язык голубенькую – и познал умножение, принял желтенькую – и получил пятерку по алгебре! Итак, в одной коробочке – начальная школа, а в другой – гимназия, в третьей – горный институт! Только соблюдать интервал между таблетками, чтобы желудок усвоил их, чтобы там не повстречались английский с испанским и не получился какой-нибудь эсперанто!
Она засмеялась, всплеснула руками так, что вспыхнула золотая точка обручального кольца. И Кокорев подумал: «Кто мог быть ее первым мужем? Безусый студент, ушедший добровольцем на фронт и погибший под Солдау в рукопашной, или тридцатилетний капитан-артиллерист, сложивший голову в безуспешной попытке взять приступом карпатский рубеж австрийцев? Пожалуй, капитан-артиллерист. Мальчишка-студент не по ней».
– А если бы мне сказали сейчас: проглоти вот эту пилюлю и станешь Ковалевской или Склодовской, честное слово, отказалась бы! Да что отказалась? Разогнала бы всех алхимиков, кто готовит эти таблетки, а сами пилюли выбросила в печь! Человеческая дорога не повторяется, как не повторяется рисунок человеческих губ или цвет глаз!
Сейчас руки ее успокоились, и кольцо на руке было спокойным, матово-червонное, тускло горящее: как думалось Кокореву, символ ее судьбы и ее дороги в жизни.
Часом позже они простились. Кокорев сказал, что достал два билета на рабочий бал в большом зале Михайловского артиллерийского училища, и просил ее быть с ним. Она призналась, что любит этот зал и бывала там в годы своего смольнинского детства. А он подумал: «Ну конечно же, ее муж был артиллеристом, и они, наверно,
Он отважился спросить об этом.
– А если я отвечу на все ваши вопросы утвердительно, тогда что? – рассмеялась она. – Мой муж не был артиллерийским офицером, и вообще… у меня не было мужа.
Наверно, Елена была рада, что одной фразой исчерпала тему.
Всю неделю Елена повторяла эти строки из Уитмена:
Я не пройду эту дорогу за вас…
Репнин увидел у нее томик в красной коже, спросил, откуда он; она сказала.
– Этот молодой военный с седой головой? – переспросил Репнин.
Ей не понравились эти его слова, но она ответила утвердительно.
– И он прочел именно эти строки из Уитмена?
– Он…
– Это похоже на него?
Елена сказала не столько Репнину, сколько себе: «Похоже», – и прочла еще тише, тоже себе:
Я не пройду эту дорогу за вас. Если вы не осилите ее сами.32
Поезд подходил к Стокгольму.
Был день теплый и дождливый. Не верилось, что где-то на востоке, отсюда всего в каких-нибудь двух тысячах километров, бушуют жестокие вьюги и непробиваемая ледяная броня бережет январское безмолвие озер и рек.
– Когда мы покидали судно, – заметил Чичерин, не отрывая глаз от едва приметной черточки, отделяющей справа темную гладь моря от светлых просторов неба, – была принята открытая радиодепеша: в Брест-Литовске возобновились переговоры, прерванные на десять дней.
– По-моему, они уже однажды прерывались на десять дней, – заметил Петр.
– Да, десять, десять и еще десять, – заметил Чичерин, – это плохой признак. Однако не Стокгольм ли это? Нет, слева, слева?.. У вас глаза моложе.
– Нет, просто мысок тумана, а вот прямо… кажется. Стокгольм.
– Представляю, как нетерпелив и подвижен сейчас Воровский, – поднес руку к глазам Чичерин. – Стучит палкой, немилосердно протирает пенсне… все кажется ему, что без него он видел бы лучше. Кстати, Максим Максимыч говорил мне, что вы встречали Воровского в Вологде.
– Нет, в Одессе, – лаконично ответил Петр и сделал вид, что рассмотрел нечто такое, чего не видел до сих пор.
– А не могу ли я рассчитывать на большую откровенность? – заметил, улыбаясь, Чичерин.
Наступила пауза, и Чичерин с нарочитым любопытством взглянул туда, куда смотрел
Петр. Он точно говорил Белодеду: «Ну, а теперь вы можете рассказывать…» Петр заговорил. Он вспомнил дом в припортовом районе, в котором нередко сиживал с Воровским, две солнечные комнаты, беленные известью. Окна в комнатке Воровского были открыты – сюда доносился запах и моря, и пыльного бурьяна, которым порос большой двор, и подсолнечного масла – поблизости был маслобойный завод. Где-то далеко в стороне напряженно и трубно гудели пароходы, и, выглянув из окна, Воровский видел, как на рейде передвигаются суда. Пакет для Воровского Петр принял в Марселе и был счастлив передать Вацлаву Вацлавовичу в руки.