Дипломаты

Дангулов Савва Артемьевич

Илья держал дом в брата на весьма почтительном расстоянии от своих академических интересов. Единственно, для кого все происходящее на Университетской набережной не являлось тайной, была толстая тетрадь в сером коленкоре. Вечером, когда дом укладывался на покой, Илья раскрывал тетрадь и брал перо. Репнина не очень интересовало, что составляло смысл полуночных изысканий брата, но в одном не сомневался и Николай Алексеевич: вряд ли это была седая история.

А как складывалась жизнь самого Репнина? Ведь после смерти жены он остался один. Он был молод (сорок лет – начало жизни не только для англичан). Умен, образован, родовит, хоть и не богат. На хорошем счету в обществе.

Какой петербургский дом не хотел заполучить его в зятья!

Но Репнин не спешил. Один объясняли это тем, что он решил посвятить себя воспитанию дочери, и это походило на истину. Другие утверждали, что он любит женщину тайно и преданно, однако она, как это, увы, бывает часто, не свободна.

4

Они въехали в Леонтьевский, справа в пролете распахнутых ворот обозначился фасад Смольного. И Репнин вспомнил, как однажды чистым августовским утром он привел Елену в канцелярию Смольного института к княгине Елене Александровне Ливен. Начальница была приветлива, и это немало озадачило Репнина. Что скрывалось за добротой этой женщины, утомленной вниманием титулованной столицы? Все объяснилось тут же. Княгиня вспомнила свою поездку в Лондон, откуда вернулась накануне, и не без внутреннего смятения стала расспрашивать Репнина об обстоятельствах женитьбы своего племянника Алексея Ливена. И хотя Репнин отвечал вполне пристойно, начальница смутилась. Как ни самоуверенна была начальница, она понимала: такой разговор с человеком, которого она видит впервые, неуместен. Желая победить неловкость, начальница сделала «жест, в иных обстоятельствах немыслимый: она вышла к дочери Репнина, которая ожидала отца в приемной, и, изобразив улыбку, произнесла:

– Поздравляю тебя, Елена, теперь ты смолянка…

Для Репнина не явилось неожиданностью, что двумя неделями позже, приехав в Смольный навестить дочь, он встретил княгиню Ливен, и та едва узнала его. Очевидно, требовалась еще одна история с племянником, чтобы оживить прежний интерес начальницы к Репнину.

И вот сейчас они ехали черным смольнинским парком, черным от ветвистых, потемневших в оттепели дубов, и Репнину думалось, что все прежние посещения института были не этой весной или даже летом, а где-то далеко-далеко, за синей мглой лет, быть может в этом веке, а возможно, даже и в прошлом.

У парадного подъезда их встретил человек в форменной куртке путейца и, внимательно глядя на Репнина неулыбчивыми глазами, заметил:

– Ленин просил провести вас к себе, как только вы прибудете… Дочь? – Он развел руками, но, приметив строго сдвинутые брови девушки, произнес поспешно: – Полагаю, что можно.

В вестибюле было полутемно. Пахло мокрым сукном (где-то рядом сушились шинели) и сальными свечами. Шли молча, путеец был суров необычайно. (Репнин слышал, как он отчитал Кокорева за то, что тот привез Репнина чуть ли не под конвоем. „Мальчишество и позерство! – говорил он негодующе. – Вы там у себя в Галиции привыкли всех водить под конвоем!“) Теперь они шли коридорами, широкими и ровными, как степной шлях, и Репнин слышал шаг путейца – тот продолжал гневаться. Когда поднимались по лестнице, путеец поотстал.

– Простите, вам известен Чичерин? – Голос человека в форменной куртке потеплел. – Дипломат, ставший революционером.

Репнин взглянул на путейца – вместе с голосом оттаяли и его глаза:

– Это какой же… Чичерин?

Путеец смутился, быть может, ему показалось, что он затеял разговор, недостаточно зная предмет.

– Чичерин… в прошлом дипломат, сейчас политический эмигрант… кажется, в Лондоне. Просился в Россию еще в феврале, а угодил в лондонскую тюрьму.

– Ну конечно, Георгий Васильевич! – воскликнул Репнин. – Знаю…

Репнин хотел сказать еще что-то, но лестница кончилась, и собеседник Николая Алексеевича заключил:

– Вот мы и вышли на большую дорогу.

Да, пожалуй, не коридор, а дорога. Елена как-то говорила: коридоры Смольного измеряются верстами. Ну что

ж, это удобно. От одного конца до другого – жизнь. Все вместит эта дорога – и появление на свет, и годы зрелого отрочества, и годы возмужания. И радость первого жизненного успеха. И как сейчас, пору ненастья. Впервые в эту ночь, шагая по сумеречным коридорам Смольного, он подувал, что в эти часы, в эти считанные часы, еде до того, как над Петроградом, над его камнями и водами, взойдет бледное светило, в жизни Николая Репнин» может произойти нечто большое и тревожное, нечто такое, что все сокрушит и вздыбит, что не могло произойти вчера, а свершится именно сегодня. Что случилось этой ночью и какие еще силы пришли в движение? Все ли из того, что стряслось в эти роковые месяцы, известно Николаю Репнину, или, быть может, история продолжает нести свои илистые воды в море и многое еще предстоит изведать людям из того, что они не знали. Репнин думал о Ленине и не мог вспомнить ничего, кроме того, что говорил как-то Илья: когда брат учился на естественном отделении Петербургского университета, он знал, и довольно близко, Александра Ульянова. По словам Ильи… Однако нужно усилие, чтобы восстановить все, что говорил Илья об Ульянове. Помнится, он говорил о нем хорошо.

Коридор поворачивал налево – быстро прошли солдаты в кожанках, с виду самокатчики, девушка в гимнастерке, с короткой телеграфной лентой, которую она дважды обвила вокруг руки, человек в пенсне, быть может, студент или молодой ученый, тоже с телеграфной лентой – ее концы свешивались ему на грудь, как сантиметр у портного.

Очевидно, кабинет был где-то рядом.

– Вот мы и пришли, – сказал Кокорев и взглянул вначале на Репнина, потом на Елену, вернее, на обручальное кольцо Елены. Она заметила этот взгляд, но руки с кольцом не отняла – ей и прежде оно служило защитой. – Как видите, комната самая мирная. – Кокорев открыл дверь, за столом, покрытым синей бумагой, сидела девушка и ела хлеб, посыпанный солью. Хлеб был черный, и крупные солинки лежали густо. Взглянув на вошедших, девушка покраснела и спрятала хлеб в стол.

– Вы Репнин? – спросила она, не глядя на Николая Алексеевича. Краска медленно сошла с ее лица. – Подождите, пожалуйста, – сказала она и ушла в соседнюю комнату.

Репнин взглянул на стол, за которым только что сидела девушка, и улыбнулся: в граненом стакане стояла зеленая веточка. Ее три листочка были блестящими и толстыми. «Только такие листья и могли не облететь в эту осень, – подумал Репнин. – Только им под силу огонь и стынь этой поры».

Девушка вошла со стопкой бумаг и, не закрывая за собой двери, безмолвно, движением глаз пригласила Репнина войти.

Репнин вошел в кабинет, ожидая увидеть смуглолицего человека с темными, по-степному горящими глазами (Илья говорил об Александре Ульянове, что тот был темноволос и кудряв), а Ленин оказался совсем иным: бледнолицым и светловолосым.

Владимир Ильич вышел из-за стола.

– Простите… Тот Репнин, что был в начале века российским консулом где-то в Сербии или Черногории, ваш отец?

– Нет, брат.

– Очевидно, старший?

– Старший.

Репнину хотелось сказать: «Да, да… старший брат, кстати, он учился и с вашим братом, Александром. По-моему, они были даже приятелями». Но Репнин смолчал. Ни к чему, решил он, совсем ни к чему.

– Значит, старший? А я… – произнес Ленин, удерживая пальцы у лба, он не сказал, о чем подумал, но Репнин решил: очевидно, вспомнил статью Ильи о средиземноморских портах – слабая дань старшего Репнина увлечению историей.

– Вот, вот… а я думаю… – Предложив Репнину сесть. Ленин быстро вернулся к столу, словно намереваясь тотчас приступить к делу, но, дойдя до кресла и даже отодвинув его, не сел, а, обернувшись, внимательно посмотрел на собеседника. – Что говорит вам такое имя – Чичерин? Нет, разумеется, не тот профессор и городской голова! – произнес Ленин с веселой иронией. – Я имею в виду его племянника… Георгия Васильевича…