Дипломаты
Шрифт:
У самой двери Ленин остановился.
– Простите, договоры подписывались в зеркальном зале?
Казалось, зеркала многократно повторят вопрос Ленина, но они лишь немо шевельнули губами – не мудрено, что у них отнялся голос: вопрос Ленина подводил к самой сути.
– Да, в том случае, когда подписывал Сазонов, – произнес Репнин и едва заметно склонил голову, давая понять Ленину, что первым должен пройти в дверь он.
Они покинули зеркальный зал, и Чичерину показалось, что в длинном и пустом коридоре, ведущем в дальние апартаменты министерства,
– Тексты договоров хранились в министерстве? – продолжал расспрашивать Ленин.
Чичерин убедил себя тут же, что и в этом вопросе решительно не было ничего предосудительного: они намеревались ознакомиться с текстами, и вопрос Ленина скорее имел отношение к процедуре, чем к чему-либо другому.
– Да, разумеется, в том случае, когда надо было обратиться к текстам, обращались к подлинникам. Копии снимать категорически воспрещалось – тайна не терпит компромиссов.
Чичерин не слышал смеха Ленина, но по тому, как застучали крепкие подошвы ботинок, Георгий Васильевич понял: Ленину все труднее было скрыть иронию, которая жила в нем.
– Значит, тайна – душа каждого дела? – спросил Ленин, не останавливаясь.
Чичерин видел, как побледнел Репнин, – разумеется, он понял, что Ленин намерен дальше говорить по существу. Николай Алексеевич хотел защищать свою правду в открытом бою. Чичерин это знал, как знал и то, что любая попытка предотвратить столкновение обречена на неудачу.
– Владимир Ильич, – сказал Репнин, замедляя шаг и указывая глазами на боковой коридор – архив был в этой стороне. – Дипломатия не сможет защитить интересов государства, если она не охраняет каждый свой шаг тайной.
Ленин рассмеялся.
– Да, конечно, если речь идет о том мире. – Ленин искоса посмотрел в окно – в едва просвечивающихся сумерках пасмурного дня неясно проступали очертания Зимнего дворца. Ничто так точно не обозначало тот мир, о котором говорил Ленин, как этот дом, бесконечно мертвый, несмотря на светлые краски, которыми был окрашен.
– Погодите, а вы полагаете, новая русская дипломатия понесет все свои дела на открытой ладони? – Репнин медленно раскрыл руку, и она точно вспыхнула в полутьме коридора.
– Наша сила в правде, а к чему нам скрывать ее, когда она за нас?
– Принципы всегда благородны, – заметил Репнин. – А коли так, то они и в том мире не составляют тайны.
Ленин сжал лацканы пиджака.
– На чей взгляд благородны? Нет благородных принципов на все случаи жизни. Есть единственно благородные, как и единственно справедливые принципы, правда у нас.
– Но действительность слишком сурова, она требует компромиссов, – заметил Репнин. Его тон был терпимым. – Пройдут годы, и вы поймете, что с вашей правдой… в мороз холодно, в зной жарко, хотя вид у правды великолепный. Нет более революционной поры, чем та, когда революция свершается.
– А это зависит от людей, совершивших ее, – возразил Ленин.
– Верно, – согласился Репнин. – Но я хочу взглянуть на эту правду глазами
– У нас есть союзник, которого старая русская дипломатия не имела, человек, желающий себе и нам счастья, человек обыкновенный, – сказал Ленин. – Но он будет нашим союзником лишь в том случае, если мы не окружим свои дела непроницаемой завесой тайны. Я говорю о тайной дипломатии, тайной, – подчеркнул Ленин.
– И я говорю не о простой секретности, которая в каждом деле возможна, а о тайне, стратегической, так сказать, тайне, как она была воспринята дипломатией, став ее натурой. Я бы хотел со временем продолжить этот спор! – воскликнул Репнин, улыбаясь.
– Это соответствует и моему желанию, – отозвался Ленин, входя в кабинет.
На них пахнуло тем особенным запахом бумажной пыли, к которому так тревожно чутко сердце каждого, кому знаком мир старой рукописи и книги.
– Однако я чувствую, как нас манит своей прохладной тенью история, – сказал Ленин.
– Да, история, история… – заметил Репнин, он еще продолжал мысленный спор с Лениным.
Двумя часами позже Ленин возвращался с Чичериным с Дворцовой. Сумерки уже обволокли Питер. За всю дорогу Владимир Ильич не проронил ни слова. По тому, как он простился с Репниным (фраза, как помнят Георгий Васильевич, была сдержанно-корректной: «Я подтверждаю: мы еще продолжим наш спор»). Чичерин понял: он не обманывался относительно позиции Репнина. Ну конечно, тот не отступил от своего мнения. Не отступил и будет стоять на своем.
– А как вы решили с Репниным? – спросил Ленин, когда они подъезжали к Смольному.
Чичерин насторожился, радостно-смятенная догадка возникла в сознании и тотчас была отметена.
– Что решили, Владимир Ильич?
Ленин даже приподнялся на сиденье.
– Можем мы рассчитывать на его усилия в Наркомате иностранных дел?
Чичерин отодвинулся, чтобы получше рассмотреть Ленина.
– Но разве то, что… произошло, не составляет… препятствия, Владимир Ильич?
– Что произошло? О каком препятствии идет речь? – спросил Ленин.
Чичерин испытал неловкость.
– Вся эта дискуссия о… тайных договорах.
– А вы считаете, это может явиться препятствием?
Быть может, в вопросе этом, как мог подумать Георгий Васильевич, был и ответ.
Поздно вечером Репнин был в Смольном у Чичерина. Репнин заметил: секретари всегда чем-то похожи на начальников. У Чичерина был либеральный секретарь. Он разрешил Репнину войти в кабинет, пренебрегая тем, что Чичерин в кабинете не одни. Репнин переступил порог и увидел Дзержинского; тот, видимо, уже простился с Чичериным и готовился выйти. Впрочем, увидев Репнина. Феликс Эдмундович почувствовал, что сделать это тотчас неудобно – последний раз их разговор пресекся едва ли не на полуслове, уйти – значит усугубить неловкость.