Директива Джэнсона
Шрифт:
– Он боялся коммунистов?
– И коммунистов, и фашистов. Сотни тысяч людей были убиты в конце сорок четвертого и начале сорок пятого, когда к власти пришли «Скрещенные стрелы». Вспомни, эти люди считали Хорти слишком мягким! Настоящие доморощенные венгерские нацисты. Затем, когда Венгрию захватила Красная Армия, последовали новые чистки. И снова сотни тысяч убитых. Враги революции, верно? Такие люди, как граф Ференци-Новак, оказались между молотом и наковальней. Как часто бывает так, что страна качается политическим маятником от крайне правой идеологии к крайне левой, не останавливаясь на чем-то посредине!
– Итак, мы возвращаемся к изначальному вопросу: как вырастить ребенка? Быть может, граф с графиней решили, что у них это не получится. Что их сына необходимо
– Моисей в тростниковой корзине, обмазанной смолой, [54] – задумчиво произнес Джэнсон. – Но подобная версия поднимает новые вопросы. Новак заявил во всеуслышание, что это его родители. Почему?
– Потому что это правда?
– Плохой ответ. Такой ребенок должен был вырасти в страхе перед правдой. Он должен был опасаться правды – видит бог, он просто мог не знать правду! Об этом нельзя забывать, имея дело с ребенком: ему нельзя доверять то, с чем он не справится. Когда в нацистской Германии еврейского ребенка прятала у себя немецкая семья, ему не говорили, не могли говорить правду. Риск был слишком велик: ребенок мог проговориться своим друзьям, учителю. Единственный способ обезопасить его от смертельной опасности, сопряженной с правдой, состоял в том, чтобы держать его в неведении. Лишь гораздо позднее, когда ребенок вырастал, ему открывали, кто он такой. К тому же, если бы родители Петера Новака были теми, кого он называет своими родителями, Гитта Бекеши обязана была бы это знать. Я в этом уверен. Не думаю, что у графа и графини был еще один ребенок. По-моему, старуха сказала правду: Петер Новак, единственный сын Ференци-Новака, умер в детстве.
54
Согласно библейской легенде, Моисей родился в бедной семье и был оставлен матерью в тростниковой корзине на берегу реки. Пришедшая купаться царица увидела красивого мальчика, забрала его с собой и воспитала его, как собственного сына.
Солнце коснулось гребня далекого горного хребта, и тени удлинились до узких полосок. Через несколько минут открытые места, залитые золотистым сиянием, вдруг стали серыми. В горах солнце заходит быстро и без предупреждения.
– Мы словно попали в зеркальный зал, подобный тому, о котором рассказывала бабушка Гитта. Вчера мы гадали, не занял ли место Петера Новака какой-то двойник. Сегодня мы уже думаем, не занял ли сам Петер Новак чье-то место. Умерший ребенок, сожженная дотла деревня – а для кого-то замечательная возможность.
– Кража чужой личности, – заметил Джэнсон. – Безукоризненно осуществленная.
– Если хорошенько подумать, все было сделано просто гениально. Выбрана деревня, практически полностью уничтоженная во время войны, – так что не осталось никого, кто помнил бы о его детстве. Все архивы, метрики сгорели в огне.
– Сделаться сыном аристократа – очень хороший ход, – согласился Джэнсон. – Это позволяет избавиться от многих вопросов относительно его происхождения. Никому не придет в голову гадать, где он получил хорошее образование и воспитание, если нигде не учился.
– Вот именно. В какую школу он ходил? Эй, да с ним же занимались частные учителя – он же сын графа, забыли? Почему он исчез с экранов радаров? Да потому что у его отца, аристократа Яноша Ференци-Новака, полчища врагов и веские причины опасаться за свою жизнь и жизнь своих близких. Все чисто, комар носа не подточит.
– Все встает на свои места, словно фигурки мозаики-паззла. Этого человека замечают только тогда, когда он уже крупный валютный спекулянт.
– Человек без прошлого.
– О, прошлое у него есть, не бойся. Просто это прошлое никому не известно.
Джэнсон снова увидел перед собой реактивный лайнер филантропа и белые буквы на сверкающем синем фюзеляже: Sok kicsi socra megy. Та самая венгерская пословица, которую Петер Новак повторил в выпуске новостей Си-эн-эн. «Много мелочей, объединившись вместе, могут сложиться в нечто великое». Это предложение было справедливо в отношении благотворительности – и обмана. В голове леденящим душу резонансом прозвучали
Но кто он такой на самом деле?
Джесси легко перескочила через большую корягу, лежавшую поперек тропинки.
– Я все время возвращаюсь к одному и тому же: зачем? Зачем весь этот обман? Его все любят. Он стал героем нашего времени, черт побери.
– Бывает, даже святым есть что скрывать, – возразил Джэнсон, осторожно обходя корягу. – А что, если его родственники запятнали себя связями со «Скрещенными стрелами»? Опять же не надо забывать, что речь идет о стране, где у людей долгая память, где полстолетия одни репрессии сменялись другими, где целые семьи, включая детей и внуков, уничтожались или отправлялись в ссылку только из-за того, что кто-то совершил ошибку, примкнув не к тем, к кому нужно. Сменяющие друг друга циклы насилия и мести были движущей силой истории Венгрии двадцатого века. Если у тебя в прошлом есть пятно, вполне объяснимо, что ты стремишься от него убежать, оставить его позади любым допустимым способом. Бабушка Гитта – не единственная, кто живет здесь прошлым. Задумайся. Скажем, родители этого человека были членами «Скрещенных стрел». Что бы он ни делал, это всплывало бы снова и снова – в каждом интервью, каждой беседе, на каждом совещании.
Джесси кивнула.
– Как сказано в Книге Иеремии: «Отцы поели кислых плодов, а у детей оскомина».
– Возможно, все именно так просто и объясняется, – сказал Джэнсон.
И все же он подозревал, что на самом деле ничего простого здесь нет. У него в подсознании смутно маячила мысль – даже не мысль, а тень мысли, неуловимая, но постоянно присутствующая, назойливая, словно крошечное насекомое. Бледная, едва различимая – но тем не менее она была здесь.
Если бы только сосредоточиться, отключиться от всего остального и сосредоточиться…
Прошло несколько мгновений, прежде чем Джэнсон понял, что за звук разнесся по склону холма. Этот звук тоже был слабым и почти неразличимым, но, как только Джэнсон сосредоточил внимание на слухе, он узнал его источник, и у него учащенно забилось сердце.
Это был женский крик.
Глава двадцать седьмая
О господи, нет!
Не обращая внимания на хлещущие колючки бирючины и разросшиеся плети плюща, Джэнсон побежал по извивающейся тропинке вниз по склону. Перескакивая через валуны и продираясь сквозь густые кусты, он следил только за тем, куда ставит ногу; один неверный шаг на такой предательской почве мог запросто привести к растяжению связок или чему-нибудь похуже. Джэнсон приказал Джесси немедленно вернуться к «Лянчии»: если враг доберется до машины раньше, это будет катастрофа. Молодой женщине приходилось бежать в гору, но она неслась проворно, как газель, и должна была уже быть у цели.
Через несколько минут, чуть запыхавшись, Джэнсон добежал до полуразрушенного дома, в котором жила старуха. Крики прекратились, сменившись чем-то еще более зловещим: полной тишиной.
Дверь была распахнута настежь, а за ней Джэнсон увидел картину, навсегда запечатлевшуюся в его памяти. Благородный кувас лежал на боку; выпотрошенные внутренности валялись блестящей красной грудой на половике, и в холодном воздухе над ними поднимался легкий пар. В стоящем рядом кресле-каталке лежала Гитта Бекеши, женщина, пережившая красный террор и белый террор, кровавые сражения двух мировых войн, танки 1956 года, эпидемии и природные катаклизмы. Ее лицо было закрыто подолом платья из грубого муслина, задранного наверх и обнажившего дряблое белое тело – и выпавшие на его долю немыслимые ужасы. Серебристая кожа была покрыта затейливым узором маленьких красных ран – каждая из которых, как хорошо было известно Джэнсону, была нанесена кинжалом. Убийцы вонзили острое лезвие в тело несколько десятков раз. На обнаженных руках и ногах были видны красно-синие пятна, оставленные пальцами. Женщину держали, пытая острием кинжала. Из нее старались вытянуть какую-то информацию? Или просто наказывали за то, что она уже сообщила Джэнсону?