Дисней
Шрифт:
Интересно, что подобное «бегство» в звериную шкуру и очеловечиванье зверей, по-видимому, характерно для многих эпох, <в> особенно резком выражении малой человечности самой системы социального управления или философии, будь то эпоха американского машинизма в области жизни, быта и нравов или эпоха… математической абстракции и метафизики в философии.
Интересно, что один из наиболее ярких образцов такого возрождения звериного эпоса дает как раз век колыбели систематизированной метафизики… XVII век. Точнее, XVIII век, идущий под знаком преодоления его.
«…Французское Просвещение XVIII века и в особенности французский материализм были борьбой не только против существующих политических учреждений, а вместе с тем против существующей религии и теологии, но и открытой, ясно выраженной борьбой против метафизики XVII века и против всякой метафизики, особенно против метафизики Декарта, Мальбранша, Спинозы и Лейбница…» («Святое семейство») (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 2, с. 139).
Так пишут классики марксизма. И я думаю, что в данном случае этому не противоречит Ипполит Тэн, когда в расцвете образов звериного эпоса басен Лафонтена видит долю участия поэта в этом общем протесте XVIII века против века XVII.
Об этом он пишет в «Lafontaine et ses Fables» («Лафонтен и его басни»):
«Что такое собака, муравей, дерево? Философы отвечали, что это машины, нечто вроде часовых механизмов, которые двигаются и производят шум: "Не одно колесо в них стоит на месте духа Вселенной; первое двигает второе, следует третье, и звон раздается". Мальбранш, такой нежный и ласковый, безжалостно бил свою собаку, утверждая, что она ничего не чувствует и что визг ее не более столба воздуха, проходящего по звучащей среде. И это не было парадоксом, заблудившимся в единичном мозгу метафизика, – это было всеобщим течением. Из любви к рассуждению и дисциплине всего человека заключали в его душу, и всю душу отводили рассудку. Из этого рассудка делали самостоятельное существо, существующее само по себе, отделенное от материи, согласно какому-то чуду поселенное в теле, не имеющее никакой власти над этим телом, не снабжающее его никакими импульсами и получающее от него впечатления лишь через посредство некоего Бога, призванного свыше специально для того, чтобы они были в состоянии воздействовать друг на друга. Отсюда – вся красота, вся жизнь, все благородство отдано под человеческую душу; природа же, пустая и униженная, – лишь нагромождение блоков и механизмов, вульгарная, как мануфактура, не достойная интереса за пределами практической от нее пользы, да разве еще для моралиста, как материал для произнесения поучительных нравоучений или восхвалений ее конструктора. Поэту тут делать было нечего, ему нечего было делать со зверьми и нечего было задумываться над карпом или коровой, равно как и над тележкой или мельницей.
Привычки отделяли его от них не менее, чем теории. Для аристократов, для людей салонов, куница или крыса не более как существа неопрятные и ничтожные. Курица – резервуар для яиц, корова – вместилище для молока, осел пригоден лишь на то, чтобы везти овощи на рынок. На такие существа не глядят, от них отворачиваются, когда они проходят; в лучшем случае смеются над ними; их трудами живут, как и трудами их товарищей по ярму – крестьян; но мимо них проходят быстро; было бы унижением мысли задерживать ее на подобных предметах. <…> Эти разодетые сеньоры и дамы, которые привыкли всю жизнь кривляться, чувствуют себя хорошо лишь в окружении скульптурно обработанных панелей, перед сверкающими зеркалами; если они соглашаются опустить ногу на землю, то лишь в разделанных аллеях; если они готовы переносить окружение вод и лесов, то лишь в форме водяных букетов, извергаемых из пасти металлических (airain) чудовищ, и лесов alignes en charmille (вытянутых в аллеи). Природа им нравится, лишь обращенная в сад…
По мере врастания в XVIII век правила сужаются еще строже, язык становится рафинированным, красивое заменяет собою прекрасное; этикет уточняет мельчайшее движение и разговор; устанавливается кодекс, как садиться и как одеваться, как делать трагедию или произносить речь, как драться и как любить, как умирать и как жить: литература становится машиной фраз, а человек – куклою для реверансов. Руссо, который первым восстал и выступил против этой ограниченности искусственной жизни, казалось, первым открыл природу, – Лафонтен, не протестуя и не декламируя, открыл ее до него…»
То, за что ратовал Руссо открытой полемикой и лозунгом, то до него через художественный образ и форму говорили произведения Лафонтена:
«Он защитил своих зверей от Декарта, который из них сделал машины. Он не позволяет себе философствовать, подобно докторам, но скромно просит разрешения и в порядке робкого предположения старается изобрести душу на потребу (a l’usage) крыс и кроликов…» Мало того: «Подобно Виргилию, он жалеет деревья и не исключает и их из общей жизни. "Растение дышит", – говорил он. В то время как искусственная цивилизация стригла в форму конусов и геометрических тел деревья Версаля, он хотел сохранить свободу их зелени и их росткам…»
Бездушный геометризм и метафизика здесь порождают в порядке антитезы неожиданное возрождение всеобщего анимизма.
Анимизм, в котором глухо бродят мысли и ощущения о связности всех элементов и царств природы задолго до того, как наука разгадала конфигурацию этой связи в последовательности и стадиальности. В ногу шло и объективное познавание окружающей природы.
До этого иного пути, чем снабжение окружения собственной душой и суждение по аналогии с собственной, человечество не знало.
Об этом вещает еще древний китаец <в притче > «Радость Рыб»:
«Чуань Цзе и Хуэй Цзе стали на мосту, ведущем через реку Хао. Чуань Цзе сказал: "Смотри, как носятся по воде пескари. Это радость рыб".
"Ты не рыба, – сказал Хуэй Цзе, – как же можешь ты знать, в чем состоит радость рыб?"
"Ты – не я, – возразил Чуань Цзе, – как же можешь ты знать, что я не знаю, в чем состоит радость рыб?"
"Я – не ты, – подтвердил Хуэй Цзе, – и я не знаю тебя. Но я знаю, что ты – не рыба; поэтому ты не можешь знать рыб!"
Чуань Цзе ответил: "Вернемся к твоему вопросу. Ты спросил меня: как можешь ты знать, в чем состоит радость рыб. По существу, ты сам знаешь, что я знаю, и все-таки спрашиваешь. Но все равно, я это знаю из собственной моей радости от воды"». (Der alte Chinese Tschuang-Tse. Deutsche Auswahl von Martin Buder. Insel Verlag. Leipzig, 1910.)
Все это, однако, не мешает Лафонтену острейшим образом наблюдать героев своих в жизни. Очеловечиванье их нисколько этому не мешает. Пожалуй, даже наоборот. Вспомним, например, Гранвилля18, где натура человеческая с образом животных сплетается совершенно неразрывно.
«Однажды он (Лафонтен) должен был обедать у м-м Гарвей. Он опоздал и пришел лишь к ночи. Он провел время, наблюдая за похоронами муравья, проводил его до места последнего упокоения; затем проводил участников кортежа обратно до их жилища…»
Отсюда – такое знание быта и нравов, поведения животных, невольно складывающихся в образ и характер, подобный человеку. Отсюда – такое умелое распределение ролей. Муравей – по-французски он женского рода – и по облику своему, сухому, худощавому, затянутому в талию и одетому в черное, конечно, походит на неустанную хозяйку, экономную и деловитую. У лягушек обычно глупые роли: но, вглядевшись в их круглые тупые глаза, невозможно не согласиться с подобным распределением ролей.