Дитте - дитя человеческое
Шрифт:
— Дитте, помоги! — все еще кричала она, когда повозка, свернув на дорогу, уже исчезла из виду.
Когда Ларc Петер собирался свернуть на проселочную дорогу около деревенской лавки, в полумиле от Сорочьего Гнезда, мимо него промчалась повозка. Он мельком успел различить при свете фонаря форменные фуражки. «Полиция-то еще не угомонилась на сегодня!» — подумал он и передернул плечами. Потом свернул на свою дорогу и опять благодушно замурлыкал, машинально похлестывая Большого Кляуса по крестцу. И все больше и больше сутулясь, он думал о своих домашних, о том, чем попотчует его за ужином Сэрине, — он здорово проголодался; думал и о детишках.
Все четверо детей стояли около дороги и ждали отца. Младшим страшно было оставаться дома одним. Ларc Петер стоял, словно окаменев, держась за телегу, пока Дитте со слезами рассказывала ему о случившемся. Сильный, рослый мужчина, казалось, готов был сломиться от горя.
Собравшись с силами, он пошел к дому, ласково разговаривая с детьми. Большой Кляус сам потащился с телегой вслед за ним.
Отец помог Дитте уложить младших.
— Можешь ты побыть эту ночь с малышами? — спросил он потом. — Я поеду в город за матерью… Ведь это же одно недоразумение! — Голос его звучал глухо.
Дитте кивнула и проводила его до телеги.
Он медленно повернул лошадь от дома и вдруг остановился:
— Дитте! Ты должна лучше всех знать, как было дело, и сможешь заступиться за мать. — Он, не трогаясь с места, ждал ответа, но не подымал глаз на девочку.
Ответа он не дождался.
Тогда он еще медленнее вновь повернул телегу к дому и начал выпрягать конягу.
МАМОЧКА ДИТТЕ
УТРО В СОРОЧЬЕМ ГНЕЗДЕ
Большой Кляус усердно и шумно жевал в своем стойле. У него была особенная манера есть: как бы хорошо ни перемешал Ларc Петер овес с соломой «сечкой», коняга умел выбрать из нее зерна. Сперва он, чтобы заморить червяка, съедал половину корма без разбора. Тогда уже легче было распорядиться остатком, который он и сбивал весь в кучу на середку яслей, а затем начинал с храпом и фырканьем вбирать в себя и с силою выпускать из ноздрей струи воздуха, раздувая таким образом солому в стороны. После этого легко выбирал своими мягкими губами весь овес по зернышку и, скребя копытом по каменному настилу в стойле, начинал ржать. Так было и сегодня.
Дитте смеялась:
— Просит еще подсыпать ему сахарку! Совсем как Поуль, когда ест кашу: сначала соскребет ложкой сверху всю сласть.
Но Ларc Петер заворчал:
— Ешь, ешь все дочиста, костлявое пугало! Не такие времена, чтобы привередничать.
Большой Кляус откликнулся умильным ржаньем, которому, казалось, конца не будет.
Пришлось Ларсу Петеру встать, пройти в стойло и снова сбить в кучу всю солому на середину кормушки.
— Ешь теперь, упрямец! — сказал он, дав коняге — шлепка по крупу.
Большой Кляус ткнулся мордой в солому и, втянув ноздрями воздух, оглянулся на хозяина, словно спрашивал: «Да что с тобой сегодня?»
Ничего не поделаешь! Пришлось взять еще горсть овса и всыпать в сечку.
— Теперь ешь безо всяких фокусов! — сказал Ларc Петер, проводя лапищей по спине коняги.
Ларс Петер снова сел на свое место под фонарем.
— Умница он у нас, — сказала Дитте. — Отлично знает, сколько ему дадут прибавки. Но все-таки привередник.
— Видишь ли, он знает, что нам сегодня предстоит дальняя поездка, вот и решил заправиться
— Но все-таки не такой, как наш Перс, — рассудила Дитте. — Этот сам отворяет дверь в кладовушку. Я понять не могла, как он попал туда и вылакал молоко. Думала, что это Поуль не притворил дверцу, и чуть не отшлепала его за это. Но вчера я последила за котом, и тебе ни за что не догадаться, как он это проделывает. Вскочил на край лоханки, оттуда прыгнул на дверцу кладовушки и лапой нажал на щеколду. А тогда уж ему ничего не стоило спрыгнуть на пол и лапами приоткрыть дверцу пошире.
Дитте сидела с отцом на гумне в сарае и сортировала тряпье при свете фонаря, спускавшегося с балки. Вокруг них лежали вороха уже разобранных тряпок — шерстяные отдельно от холщовых и бумажных. Стояла еще темная, холодная ночь, но тут было тепло. За низенькой перегородкой шумно расправлялся с кормом Большой Кляус, пыхтя, как паровая молотилка; протяжно и удовлетворенно вздыхала, пережевывая жвачку, корова, сонно клохтали в своем углу на насесте куры. Поросенок время от времени причмокивал во сне, словно сосал приснившуюся ему матку, от которой его отлучили всего дня два-три тому назад.
— Это шерсть? — спросила Дитте, протягивая отцу большой лоскут.
Ларс Петер долго щупал лоскут, потом выдернул из него нитку и подержал над огнем фонаря.
— Должно быть, шерсть, — тлеет и пахнет рогом. А впрочем, шут его знает! — И он опять принялся щупать лоскут. — Пожалуй, это какая-нибудь новомодная подделка. Говорят, нынче так стали обрабатывать некоторые растения, что их волокна и не отличишь от шерстяных. А шелк, говорят, выделывают из стекла!
Дитте вдруг вскочила и, отворив дверь сарая, прислушалась. Потом перебежала через двор к жилому дому. Вскоре она вернулась.
— Что-нибудь с ребятишками? — спросил Ларc Петер.
— Нет, просто Поуль хныкал; надо было ему помочь. Раз он уже приучен к опрятности, надо следить за этим. А то, если дать ему раз-другой провиниться, никогда никакого порядка не будет, — рассуждала Дитте тоном многоопытной матери.
Ларс Петер кивнул и с нескрываемым восхищением сказал:
— Как это ты ловко сумела его приучить! Просто непонятно даже. Мать ничего не могла с ним поделать.
— Ну, надо только захотеть и не сдаваться. Ребенок привыкнет. Хуже всего по ночам, когда такая темень и холодище. Пригреешься в постели и так не хочется вставать! Ну, думаешь, ничего, он, верно, потерпит до утра. А вот этого-то как раз и нельзя, не то… А как же это делают шелк из стекла? — вдруг спросила она. — Стекло же такое непрочное.
— Да и новомодный шелк не прочнее. Стоит только отыскать тут шелковый лоскуток, — увидишь, что он почти весь сечется, волокна рвутся.
— А что же такое само стекло?
— Да, что оно такое? Кто бы это мог объяснить? Сродни льду оно быть не может, потому что не тает даже на солнце. Пожалуй… Нет, не берусь и объяснять. Плохо все-таки, когда ничему не учился толком. И не хватает ума самому додуматься до чего-нибудь.
— А разве кто-нибудь может сам до чего-нибудь додуматься?
— Должно быть, потому что как же самый первый-то человек на свете понял что-нибудь, если бы не своим умом дошел? Прежде, бывало, и я обо всем выспрашивал да раздумывал, а потом бросил, — все равно, толку не добьешься. Да и это вот… с матерью… не скрасило жизнь! — Ларс Петер вздохнул.