Дитя Ковчега
Шрифт:
Глава 2,
в которой лжепоросенок оказывается на грани гибели
Ани сказали, эта НЕВЛЗМОШНА, – писала капающим павлиньим пером Мороженая Женщина годы спустя. – Ноя ДАКАЗАНА, што ВАЗМОШНА, хоть и не НАМЕРИВАЛАСЬ ничево даказывать, ведь в НАУКАХ я не сельна, и в то ВРЕМЕ дажэ не слыхала о воззрениях мистэра Дарвинна.
Тончайший пергамент, на котором она усердно записывала сбивчивые показания (кровью? грязью? отвратительной смесью того и другого?), от времени рассохся и потрескался, а сам текст расплылся от соплей и слез пастора Фелпса, немалому количеству коих суждено было пролиться в Лечебнице, прежде чем растаять в приступе безумного смеха истинной радости.
Я лишь ПАНЯЛА адно, – писала она, – мне черизвычайна НЕ ВИЗЁТ в ЛЮБОВИ.
И
Наверное, в наше время, когда вымысел настолько обыден, необходимо уточнить, что история моей жизни, о коей я здесь повествую, изложена скрупулезно и полностью соответствует как истине, так и фактам. Сказав это, я начну, с вашего позволения?
Сперва представьте Тандер-Спит: полуостров в форме селедки – хвост приклеен к материку, голова тянется в море. Богобоязненный, волнами исхлестанный край, голое обиталище суровых ветров и съежившихся корявых деревьев и кустарника, вцепившихся в почву, подобно дьявольским прилипалам. Проследуйте по мысу, вдоль линии селедочьего хребта, и найдите ее спинной плавник – взморье с серым выцветшим песком и серыми выцветшими скалами. Бросьте взгляд назад на рыбье брюхо, за ровное мерцание реки Флид, и увидите серые черепичные крыши городка – сеть из чешуи. Дальше на запад – и перед вами церковь Святого Николаса, со шпилем – черепом селедки. Запах соли, тимьяна, камня, водорослей и гниющей рыбы. Морские брызги плещут и хлещут на тебя с юга и севера. Здесь каждый год наводнения, когда прилив поднимается слишком высоко.
Тандер-Спит; здесь мой дом, дом, который я до сих пор ношу и сердце, словно лишний неустанно бьющийся желудочек. Тандер-Спит; деревушка, известная ежегодными состязаниями Вытащи чертополох голыми руками», для коих на отшибе засеивали особое поле; деревушка, где мужчин с детства приучали искать трудности и закаляться на. них, дабы сохранить суровый груботканый характер праотцев. Мой приемный отец, круглолицый темпераментный мужчина, придерживался данного подхода в вечно мне повторял: «Балуй себя, Тобиас, и ты ускользнешь от Господа». По пятницам отец набивал свои ботинки твердыми шариками: он верил, что покаяние необходимо, грешил ты или пот. А моя приемная матушка, которая мучилась натоптышами и любила время от времени побаловать себя и ускользнуть от Господа – например, в туфли с чесаным хлопком, – сжимала в суровую линию губы и молчала. Такая уж она была.
Тандер-Спит – дом серебристых чаек, моевок, буревестников, кайр, овец Лорда Главного Судьи, хильдаморских коров, знаменитых тандерспитстких черепаховых кошек, разнообразных собак и трех сотен двадцати трех жителей, людей божьих. Скоро их станет три сотни двадцать четыре.
Вот как начинается эта история – я слышал ее не раз. Белое сияние, поросенок, доктор, заражение, подарок с Небес и прочая чепуха. Все меняется с появлением пуповины, но об этом позже. Сначала – радостная часть: мое знаменитое появление в год 1845-й Господа нашего, как поведал мне богобоязненный муж, коему суждено было, к счастью или к горести и неожиданно для себя, стать моим отцом.
Пастор Фелпс прекрасно осознавал, порой и с превеликой скорбью, что чудеса нечасто случаются в Нортумберленде, а еще реже в Тандер-Спите. Полумистические вкрапления – гадание на чайных листьях и цыплячьем помете, обвинения в колдовстве Джоан, полоумной кузины миссис Ферт, падения морали в виде всевозможных внебрачных связей, телята с двумя головами – да. Но чудеса – никогда, если отец был честен с собой. (А когда он таким не был?) Самым увлекательным событием месяца стал Бродячий Цирк Ужаса и Восторга, который отбыл вчера из Джадлоу, оставив позади привычную глупую и горячую мешанину тоски и желаний. Пастор Фелпс все это порицал, как и каждый год, и даже более яро, когда услышал, что на сей раз среди экспонатов – Африканский Кабан-Людоед, Десятифутовая Женщина и латыш-гермафродит с веером страусовых перьев, торчащих из обнаженного ануса. Цирк, с его лошадьми с пестрыми гривами, Механической Многоножкой и головокружительной бравадой, всегда оставлял жителей деревушки с вытаращенными глазами и мозгами набекрень. В прошлом году парень из Джадлоу, опьяненный экзотическим декадансом, уплыл на китайском ялике и теперь живет среди язычников на берегах Сянцзян, занимаясь тай-чи [3] и плетением декоративных корзин. Цирк всегда будил в молодых жажду сбросить грубое рубище, пощеголять в шелке и тафте, вырваться и посмотреть мир. Пусть даже Пастор Фелпс неустанно твердил им, надрываясь до хрипоты со своей простой и незатейливой деревянной кафедры, что все Царство Господа – передними, здесь, под широким плоским открытым небом, окном Господним, рядом с соленым океаном, Его пролитыми слезами – водами, жестокими и гневными и одновременно прекрасными и полными блистательной сардины, рыбы Господней. Дабы узреть чудеса, не нужно даже переступать порога! Они и так здесь, рядом с нами, в творениях Божьих!
3
Тай-чи –
Ш-ш-ш, ш-ш-ш, вторило хмурое Северное море, пока Пас-Юр приправлял огнем и серой свою проповедь рыболовам.
«Да, правда?» – думали парни, чьи ладони гноились от чертополоха и чистки раколовок с омарами. «Неужели?» – размышляли девушки, вытирая окровавленные руки о грубые передники после нелегкого рабочего утра, когда они потрошили рыбу, напевая охрипшими глухими голосами размеренные баллады о труде, что передавались от матери к дочери, вроде Эй-а-Минни», «Бобби Шафто» [4] или «Плач краба». Жизнь их была тяжела и неблагодарна. Неудивительно, что их манили ярмарки и цирки. Кто в здравом уме откажется от глазированного яблока?
4
Бобби Шафто» («Bobby Shafto») – старинная английская баллада о девушке, которая ждет любимого моряка
А через день после отъезда из Джадлоу Бродячего Цирка Ужаса и Восторга я появился в церкви.
– И это неспроста, – шептались в деревне.
Святой Николас – покровитель рыбаков, то есть большинства тандерспитцев. Оводдсы с их морской походкой враскачку, косоглазые Туппи, молчаливые Пух-Торфы, приземленные Ядры, вечно недовольные Гавсы, Вотакены с их любовью преувеличивать размер каждой рыбы, упрямые Биттсы – все они поколениями закидывали сети и ставили раколовки на омаров, и гордятся этим. Церковь, носящая имя святого, возведена из морского кремня, а крыша ее покрыта черной черепицей. Церковь неизменно смотрится темным силуэтом, даже при ярком солнце, когда черепица превращается в зеркальное покрывало, под коим притаился дом Господен. Внутри, меж толстых каменных стен, по обыкновению, царит мрак, но сегодня все правила нарушены. В это особенное, исключительное утро, пастор Фелпс входит в свою заветную обитель и внезапно замечает облако искрящегося света, сверкающий шар, непривычное и грозное сияние, которое, кружась, движется к нему – так быстро, что у Пастора того и гляди случится приступ. Фелпс знает – такими недобрыми способами великий подстрекатель и сокрушитель Господь порой любит явить нам Себя.
Именно это видение белого Небесного сияния с розовыми переливами, как потом рассказывал Пастор жене своей миссис Фелпс, и убедило его, что во мне есть нечто особенное, пусть даже затем я его и укусил, превратив в уксус всю сладость момента.
Сперва Пастор узрел сияние (аллилуйя!); затем увидел перья. Они собрались в громадное белое облако, клубившееся сверхъестественными водоворотами и преломлявшее лучи солнца, падающие через распахнутую дверь. Сраженный подобным величием и ломотой в левом колене, Пастор Фелпс осторожно пристроил облаченный в рясу зад на скамью и посмотрел, как планируют перья, с первого взгляда узнав в них послание Господа. Когда величие и суть происходящего достигли его сознания, Пастор изумленно и кротко сполз со скамьи пониже на пол, где на коленях принялся молиться необычайно пылко и страстно. Фелпс молился, а перьев летело все больше, больше и больше, будто собирается смерч, подумал он. И тут, все еще сознавая некоторую сверхъестественность происходящего, Пастор ощутил нарастающее беспокойство – все это выглядело определенно странно – и попросил Господа простить его за прерванную молитву и разрешить пойти и проверить, что за неразбериха творится неподалеку от алтаря? Ибо Фелпс начал различать наистраннейшее похрюкивание – будто бы подсвинка.
И правда, среди летящих перьев, в эпицентре волнения, Пастор различил нечто маленькое и ярко-розовое. Точно: поросенок или, возможно, коза, вцепившаяся в перьевую подушку. Вот тебе и послание Божье. Вот тебе и чудеса. Тут Пастор не без примеси досады ощутил некоторое разочарование из-за того, что зря потратил время Господа, не говоря уже о своем собственном, на благодарственную молитву – благодарить-то, в общем, было не за что. Лучше теперь заняться более полезными вещами и, с Божьей помощью, отправить миссис Фелпс за щеткой и совком, а фермера Харкурта – изловить подсвинка, которого, без сомнения, подбросили озорники, деревенские мальчишки, ищущие развлечений проказники, для чьих праздных рук нашел работу Сатана.
Но тут перья завертелись быстрее, а вопли стали резче, словно яростно завывающая метель затеяла битву сама с собой.
В тревоге и смятении Пастор Фелпс решил поймать создание голыми руками. Он видел, как это делает Харкурт – резко ныряет, хватает животное и сует в мешок, чтоб отвезти на рынок. Потом можно выкинуть создание, пусть убегает. Нет; а как же сострадание к владельцу? Тогда привязать зверька к березе, пока не придет фермер Харкурт. Или – совсем по-христиански – обездвижить, запеленав в покрывало с алтаря, и отнести фермеру собственноручно. Да; подобное решение включает частицу уважения и к человеку, и к зверю, не говоря уже о степени неудобства для самого Пастора, которое позднее принесет сияющую радость невинного удовлетворения и, без сомнения, наиболее приятно Господу.