Дитя огня
Шрифт:
Тем не менее возражать девушка не стала. Возможно, этот приказ стоило рассматривать не как невыполнимое требование, а как наказание, о котором она сама просила и которое было более суровым, чем строгий пост, многочасовое стояние на коленях и мытье уборных, ведь на одну запретную секунду оно вызывало совсем не неприятные ощущения.
У сестры-келаря Матильда взяла хлеб и сыр, но выполнить поручение решилась не сразу. Когда она наконец заставила себя выйти во двор, мужчины там уже не было. Обрадовавшись тому, что теперь она
Только войдя в помещение, Матильда поняла, что Арвид выстригает себе тонзуру. Именно по ней сестры узнали в молодом мужчине, который, обессилев от ран, потерял сознание у монастырских ворот, монаха или послушника. За это время тонзура покрылась темными редкими волосами, и то, что он их состригал, свидетельствовало о его намерении в скором времени вернуться в свою обитель.
Когда Матильда подошла ближе, Арвид поднял глаза, и девушка залилась краской от смущения. «Да, он мужчина, но он человек Божий», – напомнила она себе. Таких мужчин она уже встречала: из соседнего монастыря иногда приходили монахи, чтобы отслужить мессу, выслушать исповедь или дать последние напутствия умирающим.
С напускным спокойствием Матильда протянула Арвиду поднос:
– Я принесла тебе поесть.
Проходить в комнату и ставить поднос на стол девушка не собиралась.
Тонзура получилась кривой, как и улыбка, которую мужчина попытался выдавить из себя. Казалось, что Арвид смущался не меньше, чем Матильда, но, в отличие от нее, у него хватало смелости открыто признаться в этом.
– Потерпите еще немного, скоро я избавлю вас от своего присутствия, – пообещал он, – и в эти стены снова придет покой.
Втайне Матильда на это надеялась, но слышать от него такие слова ей было нелегко. Внезапно девушка стала воспринимать свою робость как проявление слабости. Монахинь с сильной верой, усмиривших свою плоть, не должно смущать присутствие мужчины.
– Кто стучит, тому откроют, – быстро произнесла она, – а надолго ли останется гость, решать не нам. – В подтверждение своих слов послушница добавила: – Два года назад аббатиса пригласила в монастырь нищих, чтобы в чистый четверг мы омыли им ноги, как Иисус своим апостолам.
Вспомнив об этом, девушка едва заметно вздрогнула. Ноги нищих, покрытые язвами, вызывали у нее отвращение, но больше всего ей были противны запахи, голоса и безобразные лица в морщинах или шрамах – следах непрерывной борьбы за существование, совершенно чуждой обитателям монастыря. Конечно, Матильда покорилась воле аббатисы и смогла преодолеть отвращение.
Внезапно поднос с хлебом и сыром, который она все еще держала в руках, словно стал тяжелее. Чтобы добраться до стола, Матильде пришлось бы слишком близко подойти к Арвиду, и она поставила поднос на глинобитный пол:
– Сестра-келарь просила передать, что за ужином ты можешь выпить вина.
Арвид опустил глаза:
– Благодарю, вы все очень добры ко мне.
Не было никаких причин оставаться здесь дольше, но покидать это место Матильда не спешила. Она думала о слухах, которые в последнее время ходили в монастыре. Почти все монахини высказывали предположения о том, кем был этот мужчина, а Маура поделилась с Матильдой самой страшной и загадочной версией, которую обсуждала вся обитель: Арвид не кто иной, как сын аббатисы. Вскоре после его рождения она ушла в монастырь, чтобы впредь вести благочестивую жизнь, однако ее прошлое нельзя назвать безгрешным, даже если грех был совершен лишь однажды. Аббатиса скрывала правду не только о своем сыне, но и о том, чьей дочерью являлась она сама. Ее отцом был не простой франк, а…
Нет, Матильде не хотелось даже думать об этом. Изо всех сил пытаясь стереть из памяти таинственный сон и не задаваться вопросом о своем происхождении, она также запретила себе интересоваться тайной рождения Арвида. Но когда девушка направилась к выходу, мужчина, вместо того чтобы приняться за еду, внезапно заговорил:
– Я знаю, что обо мне ходят слухи. И еще я знаю, что всех вас, должно быть, очень смутила моя история. Я и сам только здесь узнал, что… – Он замялся, подыскивая слова. – Это тяжело, – наконец выдохнул Арвид. – Тяжело не знать, на чьей ты стороне…
Матильда застыла: что-то не давало ей уйти, но она не могла понять, что именно. Может быть, любопытство? Безусловно, это порок, но далеко не самый тяжкий. А может, всему виной неловкость? С этим было бы легче справиться, если бы она понимала, на что он намекает. Или же это было нечто более страшное?
– Я знаю, что монахиням запрещено празднословие, – пробормотал Арвид, – но вы, несомненно, говорили обо мне. О том, кем я прихожусь аббатисе. Действительно ли она моя мать. И правда ли, что мой отец – норманн.
Он больше не мог об этом молчать, она больше не могла это слушать.
«Меня это не касается!» – хотела крикнуть девушка, но вслух сказала другое:
– Все мы дети Господни. Только это имеет значение.
Арвид до сих пор не притронулся к еде. Взглянув на поднос, Матильда вдруг почувствовала острое желание съесть кусочек сыра. Она не была голодна, ей просто хотелось проглотить комок, подступивший к горлу при мысли о том, что она тоже может прийти в ужас, узнав, чьей дочерью является.
Почувствовав на себе пристальный взгляд, Матильда подняла глаза, но так и не поняла, что этот взгляд значил. Она поспешно отвернулась.
– Скоро я вернусь в Жюмьежский монастырь, в котором живу, – произнес Арвид.
Она кивнула:
– Я знаю. Говорят, это самый большой монастырь в Нормандии.
– И после моего ухода здесь снова воцарится мир.
– Непременно, – согласилась она.
Девушке хотелось в это верить, и ненадолго ей это удалось, ненадолго к ней вернулось то умиротворение, которое приносят покой, простота и размеренность.