Дитя Всех святых. Цикламор
Шрифт:
– Что значит мое испытание по сравнению с тем, что выпало ему? Какие неисчислимые невзгоды ждут его? Один-одинешенек, без поддержки, такой хрупкий…
– Он умеет владеть оружием, у него просвещенный ум и чистое сердце. Это немало.
– И вот его-то я вынужден лишить всего!..
– Мы разделим эту боль.
Соломон Франсес протянул сеньору руку.
– Идемте, мастер Франсуа.
Франсуа поколебался, глядя на обращенное к нему красивое лицо пожилого Христа.
Соломон улыбнулся.
– Идемте, брат мой.
Протянутая рука взяла его ладонь, и, впервые за столько лет, что он и счет потерял, Франсуа де Вивре заплакал.
Иоганнес Берзениус провел отвратительный пасхальный четверг. Именно в этот день один из его шпионов при дворе герцога Бретонского принес ему невероятную новость: Франсуа де Вивре побывал у герцога и лишил своего правнука наследства!
Оставшись один, Берзениус долго изрыгал страшные проклятия. Он был чертовски зол на себя! Если бы он отдал приказ убить Анна сразу же после венчания, Франсуа бы опоздал со своей мерой предосторожности. И Куссон достался бы вдове правнука – то есть англичанам. Однако, желая подольше помучить юношу, Берзениус упустил время. Да и Анн де Вивре до сих пор пышет здоровьем!
Но когда гнев Берзениуса на самого себя поутих, церковник быстро обратил его против Альеноры. И возненавидел ее до степени просто невообразимой. Он никак не мог простить «волчьей даме» ее правоты! Ведь все, что она ему высказала, было сущей правдой: шпион должен навсегда забыть о собственных чувствах и менее всего думать о личной мести. Поступив так, как он поступил, мэтр Берзениус и впрямь повел себя тщеславным дураком.
Но Альенора заплатит ему за оскорбление! И как можно дороже! За такое преступление даже смерть была бы слишком мягкой карой. Он должен устроить ей бесконечные муки!.. Берзениус размышлял над этим до вечера, и, наконец, его лицо озарилось злобной ухмылкой.
Вскоре он уже был в гостинице «Полосатый осел» и велел впустить его к Альеноре д'Утремер. В пленнице ничего больше не оставалось от нарядной дамы, явившейся в Куссон во время великих холодов: блестящие белокурые волосы поблекли, лицо осунулось. Ей не позволили переодеться, и ее серое платье выглядело несвежим.
Увидев на пороге своего начальника, Альенора сразу же поняла, что это означает. Но она не проявила никакого страха. Лишь бросила на него усталый, почти безразличный взгляд.
В двух словах церковник рассказал ей о последних событиях, потом замолчал и уставился на нее. Некоторое время спустя Альенора решилась задать своему мучителю вопрос, которого тот ждал.
– И что вы теперь намерены делать?
Лицо Берзениуса выразило нескрываемое ликование.
– Ничего! Ничего не собираюсь делать!
– Не понимаю…
– Раз дело не выгорело, чего ради избавляться от этого мальчишки? Его смерть не принесет нам никакого барыша. Заметьте, я все же мог бы убить его. Но откажусь от прежнего замысла. Это и станет вашим наказанием!
– По-прежнему не понимаю…
– Я не намерен убивать Анна де Вивре, а это означает, что вы остаетесь его женой. Он наверняка сгинет во время своего паломничества, но где и как – кто же узнает об этом? Так что вы никогда, никогда не будете объявлены вдовой…
Он подошел к ней и почти вплотную приблизил к ее лицу свою одутловатую физиономию.
– Никогда вы не сможете выйти замуж, моя милочка! Никогда не сможете родить законного ребенка. Всякое ваше отродье будет плодом греха, плодом стыда, как у падшей монашки или шлюхи!
– Вы чудовище!
Берзениус распахнул дверь.
– Ступайте, госпожа де Вивре! Вы свободны.
Видя, что потрясенная Альенора даже не шевельнулась, он расхохотался.
– Но я ошибся. Никакая вы не госпожа де Вивре, поскольку ваш супруг больше не наследник. Он теперь пустое место. Никто, ничто и звать никак. Так что ступайте, госпожа Никто! Ступайте, госпожа Звать Никак! Догоняйте вашего доблестного муженька и вместе с ним молите о прощении Господа нашего у гроба Его… Можете даже взять мужнина коня. А если Иерусалим вас не прельщает, ну что ж, милочка, тогда отправляйтесь к черту!
Альенора д'Утремер медленно встала и вышла из комнаты, а Берзениус хохотал во все горло. Даже покинув гостиницу «Полосатый осел», она еще слышала этот хохот.
Анн все шагал по путям своего паломничества – голова в грязи, ноги в крови. Его вид был так жалок, что почти все, кто попадался ему на пути, оборачивались и сочувственно смотрели вслед. Как же вышло, что этот благородный юноша, такой красивый и сильный, такой статный, дошел до столь плачевного состояния? Какое несчастье, какая вина так рано сломали его жизнь?
Несмотря на усталость и боль, он двигался вперед довольно бодро и находился уже не слишком далеко от Бордо. Оказавшись в приятной холмистой местности, Анн решил немного передохнуть и присел у подножия придорожного креста.
Дорога вилась над долиной. Со своего места путник видел деревню у берега реки, маленький замок на отроге холма, луга, поля. Мирная, прелестная картина…
Он достал из сумы краюху хлеба, которую ему дали милосердные монахи, и с аппетитом поел. Какой день сегодня? Ни малейшего понятия. С тех пор, как он пустился в странствие, потерялось всякое представление о времени. Анн останавливался, лишь когда падал от усталости, и засыпал – будь то день или ночь.
Внезапно он застыл, разинув рот с недожеванным куском. Он понял, что за день сегодня! Понял по пронзившей его боли. Ничто на этом свете его не пощадило!
Из долины доносились молодые голоса, распевавшие веселую песенку. Для Анна же эта радостная мелодия была ужаснее и горше всего, что он когда-либо слышал в своей жизни:
Это май, это май!
Это милый месяц май!
Сегодня первое мая! Юноши и девушки в майских уборах шли в лес за зелеными ветками. Ровно год миновал с тех пор, как… Он долго лежал ничком на холме, уткнувшись головой в подножие креста. Даже плакать он больше не мог: слезы закончились.
Стук копыт заставил юношу обернуться. Сперва он узнал Безотрадного. Затем увидел на нем Альенору. И ничуть не удивился. За столь короткое время на него обрушилось столько волнений, что его чувствительность притупилась. Уже ничто, казалось, не могло затронуть его по-настоящему. По крайней мере, так полагал сам Анн.
Альенора тоже узнала его. Она остановила коня и соскочила на землю. Безотрадный заржал и стал пританцовывать на месте от радости.
На «волчьей даме» было все то же серое платье, изрядно обносившееся и ставшее почти таким же жалким, как и его собственное рубище. Но сильнее всего изменилось ее лицо. Победный блеск ее былой красоты померк. Она, несомненно, постарела. Анн подумал, что только ужасное страдание могло вызвать в его супруге столь разительную перемену. Он даже забыл на миг о собственном несчастье, пожалев эту женщину, которую не переставал уважать.