Дивеево. Русская земля обетованная
Шрифт:
Так за год-полтора были распроданы все имения матери Александры. Деньги в ее руках скопились немалые, и она сумела ими распорядиться. Часть из них она вложила в монастыри – на помин души родителей, мужа и дочери. А на оставшиеся стала… украшать землю, а чем ее можно украсить, если не церквями белыми с куполами золочеными. Вот она и взялась достраивать или заново возводить храмы, а также заботиться о нищих, вдовах и сиротах. У кого какая нужда – всем помогала. Одних церквей, и из запустения поднятых, и заново отстроенных, на ее счету двенадцать – вот они по всей земле красуются, а сколько сирых и нищих одела, согрела, накормила – не сосчитать.
Возвратившись из родных краев, она прежде всего доложила старцам, что все их наказы выполнила. Те одобрили, и по их словам так выходило, что надо ей теперь браться за дела
Мать Александра как рачительная хозяйка сама закупила в Москве утварь для храма и многопудовый колокол: ох, теперь загудит на всю округу, зайдется малиновым трезвоном. Заказала иконописцам иконы, в том числе и главную Казанскую – нашла самых опытных и искусных. То-то было у них радости с отцом Василием, когда иконостас завершили, все иконы в резные оклады вставили, по чинам распределили. Так и отстроился храм, начались в нем службы…
Теперь оставалось последнее и самое важное – сестринская община. Но для того чтобы поселить сестер, нужна земля, здесь же, в Дивееве, владения все чересполосные, от разных хозяев, начнешь уговаривать одного – упрешься в другого. Да и так упрешься, что на судебных приставов можно нарваться и оказаться втянутой в бесконечные тяжбы. Мать Александра и так и этак прикидывала, с какого бока сподручнее подступиться, и с каждого бока кусается. А разговоры по Дивееву уже шли, и от жителей не утаилось, что она не сама усердствовала и хлопотала, а по обетованию, данному Царице Небесной. Это не могло не казаться дивом, не страшить, не поражать воображение, и вот одна из помещиц, – впрочем, фамилия ее достойна быть названной: Жданова – пожертвовала матери Александре 1300 сажен земли как раз рядом с построенной церковью. Так и сказала, кланяясь и прикладывая к груди руку: «Жертвую, матушка, на богоугодное дело. Во славу Царицы Небесной. Прими, не обессудь». Конечно, она приняла и усадила, и отблагодарила, и обещала, что все сестры обители будут неустанно молиться за свою благодетельницу.
На полученной земле построено было три кельи: одна – для послушниц, вторая – гостиница для паломников, направлившихся через Дивеево в Саров, и третья – для самой матушки Александры. Послушниц поначалу было всего три, а с ними еще крестница Василия Дертева, сиротка Дуня из деревни Вертьяново. Имена же троих: Анастасия Кириллова, Ульяна Григорьева и Фекла Кондратьева. Две вдовы и одна девица (Ульяна). Все из простых крестьян. На печи спали, из горшка хлебали, в лаптях ходили. Так и положено было начало новому уделу Богородицы во вселенной.
Глава восьмая. Четыре мешочка
– Вот деньги, – сказала матушка Александра так, как говорят в итоге долгого разговора о том, что надлежит наконец достать и показать, хотя до этого ничего о деньгах сказано не было и гости услышали о них впервые.
Предвидя замешательство, вызванное ее словами, она хрипло прокашлялась, содрогнувшись всем телом, и внушительно повторила:
– Вот день…
Но подбородок у нее задрожал, язык не послушался, она откинулась на подушку, бескровная рука же зашарила рядом, по знакомым выпуклостям кровати определяя, где лежит то, о чем она
Гости все же и удивились, и смутились, и даже попытались воспрепятствовать дальнейшему продолжению неудобного разговора. Во всяком случае, игумен Пахомий с мучительным состраданием улыбнулся и выставленной ладонью сделал предупредительный жест, означавший что-то вроде: не надо, не сейчас. Но мать Александра закрыла глаза и покачала головой:
– Нет, иначе будет поздно. Слушайте, отцы, и ты, Серафимушка, слушай. Здесь четыре мешочка. – Она откинула какую-то ветошь и показала то, что своими очертаниями должно было соответствовать ее словам. – Один с золотом, другой с серебром и два с медью – всего на сорок тысяч. Сестрам я это оставить не могу, они не сумеют распорядиться. Здесь расчет и догляд нужен, а они… словом, не из тех, не из расчетливых. Поэтому все эти деньги передаю вам, чтобы вы… – матушка Александра задыхалась и говорила с трудом, – ну передавали им, сердешным, на пропитание, а то ведь с голодухи зачахнут. И еще прошу: за упокой меня поминайте…
Серафим Саровский. Прижизненный портрет
– Ну, уж с этим не сомневайтесь. – Игумен Пахомий поспешил заверить ее в том, в чем у него самого не было никаких сомнений. – Хотя, матушка, не рано ли вы со смертью?..
– Сказала же и еще скажу: я свой срок знаю. Мне точно назначено. Значит, помянуть – помянете. А с остальным?
– Ну, и с остальным тоже, – произнес Пахомий с легкой запинкой и менее уверенным голосом.
И мать Александра сразу это уловила, беспокойно открыла глаза и стала работать, карабкаться худыми локтями, чтобы немедленно встать с подушки.
– Что, отец, что ты?! Ответь-ка.
– Да ответил же, матушка. – Он словно и сам был неудовлетворен своим ответом.
– Голос мне твой не нравится. Иль сомнение какое?
– Нет, матушка, раз Царица Небесная велела, как можно. Какие сомнения! Грешно.
– Так бери деньги. Иль все же не берешь? – Мать Александра не знала, как истолковать медлительность игумена Пахомия, который лишь смотрел на метки и не протягивал руку, не решаясь дотронуться до денег, словно это обязывало его к чему-то, за что он не мог ручаться..
– Деньги-то мы возьмем, – боком выступил вперед казначей Исайя. – И за благодеяния твои тебе поклон низкий…
– Ну, а что, что? В чем помеха?
– Глянь на нас, матушка, – произнес Исайя так, словно подобному взгляду вряд ли открылось бы что-то, позволяющее за них порадоваться. – Ведь стары мы оба, бороды все седые. Да и то: лет-то уж сколько. Сама посуди, надолго ли нас хватит? Поэтому надежда на нас плохая.
Она ждала, что к этим словам он что-то добавит, и посмотрела на Серафима, словно продолжение речи Исайи было связано именно с ним. Тогда и Исайя обернулся к Серафиму, словно он нес на себе отпечаток того, что думала о нем матушка. После этого они вместе взглянули на игумена Пахомия, как будто зародившуюся у них обоих мысль должен был выразить именно он.
Глава девятая. Сапожки и подушки
Серафим Чичагов в своей «Летописи» так передает слова Устроителя (он называет его именно строителем, что равнозначно игумену) Пахомия: «Матушка! послужить по силе моей и по твоему завещанию Царице Небесной и попечением о твоих послушницах не отрекаюсь, также и молиться за тебя не только я до смерти моей буду, но и обитель вся наша никогда благодеяний твоих не забудет, а впрочем, не даю тебе слово, ибо я стар и слаб, но как же и браться за то, не зная, доживу ли до этого времени. А вот иеродиакон Серафим, духовность его тебе известна и он молод, доживет до этого; ему и поручи это великое дело». Это наверняка конспект, беглый пересказ, выдержка из того, что сказал Пахомий, ведь за ним не записывали, а потом вспоминали, и в пересказе многое утратилось, ускользнуло. В живом разговоре все звучит иначе, с паузами, междометиями, повторами, оговорками. И речь не такая плавная – фразы, разумеется, короче, отрывистее. А главное, за каждым словом – жест, движение рук, выражение глаз. В летописи это передать невозможно – только в романе. Ну, к примеру: