Дивертисмент братьев Лунио
Шрифт:
Ну, дальше я спрашивать не стал, подкатило опять волнение, что будет теперь со мной и как.
А было со мной так. В этот же день Маркелов вручил мне мамино кольцо, сказав, что слово он своё держит, в чём я могу теперь лично убедиться. Эту драгоценность, сказал, пустишь на жилищную проблему. Если по уму решишь, должно хватить на начало обустройства. А дальше голову подключай, она у тебя, я знаю, есть.
В тот же день я сфотографировался, и мы с ним отдали бумаги на мой новый паспорт. Снова ксиву свою в нос сунул кому-то, и там обещали выдать
Переночевали в местной гостинице, хоть я и был ещё без паспорта, но на этот раз он уже спал отдельно, взял себе полулюкс, а мне с подселением, знал, что теперь никуда не денусь, связан по рукам и ногам.
Утром сказал, жди, и уехал куда-то. Вернулся после обеда, протянул бумажку и пояснил:
– Всё, сержант, вечером я уеду, а ты завтра к 9.00 явишься на местную упаковочную фабрику, спросишь замдиректора по хозяйству Пыркина и дашь ему эту записку. Он всё сделает, устроит тебя на место. И жду сигнала, не позже конца лета. Всё понял? – Я кивнул. – Ну так и ладно, бывай тогда, у меня поезд через два часа. А гостиницу твою я проплатил до конца недели, так что живи себе не горюй. – И ушёл в свой полулюкс, собираться.
А потом уехал, уже не заходя. И больше я его не видел. Никогда в своей жизни. Совсем. Раз только по телефону поговорили, и один раз отбил телеграмму. Нет, вру, два раза. Про второй раз вы уже в курсе – когда мамы вашей не стало, Дюки моей.
И чего? Он что, на самом деле рассчитывал, что я начну искать, как выгодней пристроить мамино брильянтовое кольцо в этом городе? Всё, что у меня от мамы осталось? Последней памяти лишаться?
Я отправился в хозмаг. Но на этот раз не молоток купил, а зубило. Получилось вполне достаточно, чтобы приступить к разделке короны на отдельные части. А уж камни повываливаются сами.
Первую золотую отрубь я сработал неаккуратно, отхватив неровно и больше нужного по весу объёма для пробной реализации. Рубил, отойдя с километр в сторону от гостиницы, где было побезлюдней. Кусок узорчатый, что отделился после моей рубки, смял в золотой ком, раздолбив его молотком. И блямбу эту червонную сунул себе в карман. Потом лёгкими движениями, стараясь не повредить, стал выковыривать камни. Долго выковыривал, половину, наверное, тогда высвободил из захвата. И тоже в карман ссыпал, так мне было спокойней, чтобы яйца все, как говорится, по разным корзинам разлеглись.
Утром сунул корону под матрас, камни и блямба были с собой, и двинул устраивать жизнь свою через эту градообразующую упаковку.
Начхоза Пыркина нашёл быстро, сказал, что от Маркелова, и вручил ему записку.
– Добренько, добренько, – понятливо покивал тот и озадачил вопросом, – в армии-то послужил, кроме лагеря?
– Ясное дело, – приободрился я, – младший сержант, пехотинец, Спас-Деменск освобождал, блокаду пересидел.
Начхоз посмотрел так удивлённо на меня, оценил, видно, мои заслуги минус лагерь. И говорит:
– Это хорошо, Лунио, что освобождал, это очень даже хорошо, что блокадник. В охрану
Я пасмурно помотал головой. Но вдруг понял, что он-то мне и поможет, начхоз этот, потому что глаз у него понятливый, не скукожившийся, сразу это было видно, и голос не тягучий был, как у бюрократов всех мастей, а наоборот, бодрый такой, с веселинкой. К тому же маркеловский, наверное, знакомый, из тех, кому тот кулаком на вокзале тряс.
И я решился.
– Спасибо вам, – говорю ему, – в охрану это хорошо, но только гостиница у меня до конца недели, а потом идти уже некуда. Но я бы мог снимать, думаю, жильё пока или... – и так смотрю на него изучающее, – или прикупить что-нибудь пока, временно.
Я смотрю на него, а он смотрит на меня, и каждый про своё прикидывает. Он и говорит:
– А деньги-то найдутся, чтобы покупку делать?
– Денег нет самих, – отвечаю я, – но есть у меня вот... – и блямбу золотую на стол ему кладу, – от родителей осталось.
Он её взял, взвесил на руке и спрашивает:
– Что, так и носили родители кусок этот? Тут даже верёвочку некуда просунуть. – И улыбается.
Но вижу, улыбается не опасно для меня, с пониманием. И вдруг спрашивает:
– А хочешь, в товарищество к нам устрою тебя, в садовое? Тут недалеко от города, смело можно туда-сюда кататься, если летом. Я там зампредседателя, могу слово сказать. Но только надо будет... сам понимаешь. Плюс само приобретение. Знаю, кто продаёт, хороший человек, не обманет, и домик у него готовый совсем, раньше других отстроился.
Думать я не стал, тут же сообразил, что это шанс мой, первый. Пока. И говорю, нагло так, словно ровней стал в одну секунду начхозу тому.
– Вот это, что в руках у вас, за «сам понимаешь» пойдёт. А против домика могу поставить вот такое дело. Договоримся с хозяином, как думаете? – и кладу на стол брильянт, что в центре короны сиял, самый крупный.
Пыркин глаз прижмурил и на свет его, на свет. А тот как забрызгал на него по-всякому, заискрился разноцветно, чудо как был изумительно хорош собой. Не зря нэпман тот просил папу поместить его в самый лоб. И вижу, Пыркина аж затрясло от увиденного, но вижу также, что тряски своей не хочет он показывать.
– Больше ничего такого нет у тебя? – спрашивает.
– Последнее отдаю, – отвечаю я ему, – было бы чего, уж не пошёл бы к вам в охрану, наверное, верите? Жизнь пора новую начинать, восьмёру свою я уже оттянул, хватит.
– Где чалился-то? – интересуется.
– Устьсевлаг, слыхали? – отвечаю.
– Слыхал, – говорит и головой качает по-доброму так, по-отцовски. – Я-то сам в Мордовии трёху свою тянул, правда, по хозделам, экономическое типа упущение было, торговля, брат ты мой, торговля и снабжение. Но до войны ещё откинулся. – И руку протягивает. – Добро пожаловать к нам на упаковочную, пехота! А с домиком этим, считай, решили уже, завтра проведу вопрос на правлении.