Дивертисмент братьев Лунио
Шрифт:
– Не хотим, – согласилась Маша, – а дедушка про это знает?
К этому вопросу я был не готов, честно говоря, но ответить на него следовало. И я ответил:
– Дедушка тоже не должен знать, потому что тогда он не вытерпит и поедет к ней. И это может дать осложнение на болезнь. Так что с дедушкой нам с тобой тоже не надо пока общаться, чтобы не говорить ему про маму, если он спросит. Понятно?
Маше было понятно. Однако конца первого простойного года мы с ней не дождались, так как в нашей жизни начались совсем другие проблемы, не чета этим. Ученица младшего класса средней школы Маша Лунио перестала расти, и это явилось для меня ударом грома среди более-менее к тому моменту ясного и очищенного от
Тревогу забили учителя, когда к концу учебного года выяснилось на медосмотре, что ученица осталась того же роста, какой показал прошлый замер, и в отличие от своих сверстников не выросла ни на один миллиметр.
Этого не могло просто быть никак, такого не бывает с детьми её возраста, растущими на глазах. Я задёргался, повёл её туда-сюда. Диагноз, к моему ужасу, был быстрым и безнадёжным. Сказали, гипофизарный нанизм, ну вы и сами знаете, мальчики, что это означает, не мне вам об этом говорить.
Я беру внеочередной отпуск, срываюсь, сажусь в поезд, везу её в Ленинград, к светилу одному, самому по этим делам известному. Камень очередной Пыркину отнёс накануне или блямбочку, не помню сейчас уже, тот в рубли это дело перевёл, и я вперёд. Еду себе, с востока на запад, колёса стучат, в голову мою гвоздочки заколачивают, Машуня спит себе наверху, а я всё ещё верю, что диагноз этот ошибочный, не могу просто не верить, и сам думаю, что – странное дело – жизнь моя сегодняшняя напоминает ту, блокадную, страшную и одновременно удачливую, понимаете, о чём я? Еду и знаю, что и сегодня могу позволить и себе, и Машеньке моей всё то, чего не могут разрешить себе окружающие, причём делаю это легко и денег особенно не считая, знаю, что всё равно уж для моих-то житейских нужд и скромных выдумок хватит наверняка. И на квартиру останется ещё, на настоящую, вроде нашей с папой любимой, на Фонтанке. Так, может, всё это ужасное, что с дочкой моей сейчас происходит, дано за грехи мои, другие уже, сегодняшние, возведённые на развалинах тех ещё, старых, блокадных, на эту самую сдачу от тех?
Приехали. Приходим, добиваемся. Консультацию получили в тот же день, снова на сдачу от раздавленной короны. Постойте, говорит мне это светило, я же знаю девочку вашу, вы же ко мне её в том году приводили, Маша, кажется? У вас ведь дедушка ещё милицейский начальник вроде бы. Мы же, говорит, всё ему сказали тогда и жене вашей, не помню, с кем кто из вас ко мне приходил тогда. Анализы сделали все, консилиум собирали, неужто запамятовали? Странное дело, я помню, а папа забыл. Гипофизарный нанизм, миленький, у девочки вашей, карликовость. Это, к сожалению, неизлечимо, наука противопоставить этому ничего не может на современном этапе своего развития, уж извините её, батенька.
Старой школы профессор был тот, говорил как Ленин, наверное, который сам-то умер, а этому идеи оставил и похожие слова.
То есть что же получается, думал я, вновь отсчитывая свои восточные километры, но уже в обратную сторону. Выходит, знали они, оба знали. Знали и ни слова не сказали мне, будущему отцу и мужу. Получается, вся эта неврастения Юлькина и её депрессии, тяжеленный характер и хронический алкоголизм были всего лишь результатом её отчаяния из-за невозможности избавить дочку и себя от будущего уродства? Или же, наоборот, возможно, вся эта страшная история просто добавила ей горя фактом своего обнаружения и наложилась на её душевные недомогания, сделав их необратимыми? И именно это Юлька, скорее всего, имела в виду, говоря в своём письме о беспросветности жизни своей и безнадёге? А я, значит, найден был и призван в семью полковника Маркелова исключительно для того, чтобы одним ударом рассечь этот ужасный перепутанный узел? А сами они за это оставляют мне мою же единственную жизнь? Так, что ли?
Я смотрел на проносившиеся
Мы неслись длинной просекой через тёмный и густой лес, в котором ветви деревьев, смыкаясь над нами, образовывали чёрный страшный тоннель, но было не страшно, потому что мы с Машенькой просто не успели испугаться. Внезапно тоннель закончился, и мы выехали в поле, чистое, светлое, недавно убранное поле, на котором то здесь, то там мелькали аккуратно сложенные стога свежего сена. Последние из них, не сложенные до конца, были ещё в работе, и карлики, подчиняясь командам своего карабасного бригадира, суетились вокруг них, добрасывая наверх маленькими вилами оставшуюся неубранной скошенную траву.
Поезд медленно продолжал катиться по рельсам, проложенным между стогов, причём рельсы огибали их против всех законов физики, извиваясь на велосипедный манер. Внезапно поезд дал гудок и остановился. И все стали выходить в чистое поле. Вышел и проводник в милицейском одеянии. Он громко крикнул покидающим поезд пассажирам и взмахнул свёрнутым в дудочку флажком:
– Девочки налево, мальчики направо!
– А мне куда, Григорий Емельяныч? – поинтересовался я у проводника.
– А тебе прямо, сукин кот, – осклабился Маркелов, – тебе на Спас-Деменск, – иди давай, воюй, заключённый! У нас привал, сам видишь, так что не мешай народу отдыхать, паскудник. – И кивнул на обувную коробку в моих руках: – Колбаса-то осталась сухая или уже всю сожрал, поди?
Я почувствовал, как краска стыда заливает моё лицо, и только собрался ему соврать, что, мол, когда вы мешки забирали, товарищ полковник, она у меня к тому времени вся уже вышла, последнюю Полина Андреевна забрала, не помните ж разве, у которой мы этот мой свёрток брали с вами? Нет, вы что и вправду запамятовали, батенька?
– Ты голову не крути мне, мозгокрут, – обозлился Маркелов, – ты давай лучше поступок иди совершай, какого от тебя люди ждут, ты понял? А то как Ринатка твой мимо кочки промахнёшься и бултыхнёшься, куда не просили. Давай, газуй, младший сержант! – и махнул головой на далёкий стог.
Я коробку ему протянул и к стогу тому пошёл. Иду, а ноги трясутся, не знаю отчего. Просто не идут и всё, тормозятся о стерню. Но и стог, смотрю, уже вот он, сам приблизился ко мне. А в стогу Ринаткина сестричка медсанбатовская пристроилась.
– Чего остановился, боец? – говорит она мне. – Оттого, что немецкий шпион, может? Так мы с вами знаешь как поступаем, с предателями Родины? А вот как!
Она задрала свою санитарскую юбку и раздвинула пухлые ляжки, предъявив уже знакомое мне своё живое устройство. Устройство задышало, зашевелилось и вдруг раздвинулось на ширину плеч, и оттуда стройными маленькими рядами стали выходить маленькие солдаты, карлики – это я сразу про них догадался, что не просто низкорослые, а «нанисты». А главным был у них не командир, а командирша, Юлька Маркелова. Она винтовку с плеча сдёрнула, тоже маленькую, как игрушечную, взяла меня на прицел и скомандовала своей маленькой армии, указав на меня:
– Вперёд, друзья, на Спас-Деменск!
– Юленька, Юлька, постой, погоди, Спас-Деменск не сюда, им совсем в другую сторону, мы уже провели там артподготовку, останови их, а то поздно будет, поверь же мне, жена ты мне, в конце концов, законная или не жена?! – закричал я, пытаясь вбить звук своего голоса в её уши.
Но ничего не получалось, звук вылетал из моего рта и тут же, завиваясь невидимой спиралью, уносился в чистое небо, не оставляя мне ни малейшего шанса докричаться до моей жены.