Дивертисмент братьев Лунио
Шрифт:
А карлики уже вовсю оккупировали меня, они лезли по мне наверх, карабкаясь по рукам моим, спине, плечам и окаменевшим от животного страха ногам, они заглядывали мне в уши, дёргали меня за ресницы маленькими грубыми ручонками, драли мои волосы, ковырялись в моих ноздрях. Они делали всё, что могли и хотели себе позволить. Как я мог позволить себе всё-всё, и в блокаду, и сейчас, в мои «коронные» времена.
А Юлька смотрела на всё это и смеялась, ржала во всю глотку, и не останавливала своё ужасное войско. Но тут заиграла громкая музыка, это была песня про Ленинград, моя самая любимая песня, про его разведённые мосты над широкой Невой, про былую юность,
А бесстыжая санитарка, уже запахнувшая лоно, следила за этим красочным дивертисментом и лишь добродушно посмеивалась, грозя мне пальцем и приговаривая:
– Через смерть твоего врага, боец, помни об этом, только через смерть, раз через бабу не вышло.
В это время поезд вздрогнул и покатил дальше, через поле, но уже по прямой. Он быстро набирал ход и стал энергично удаляться.
– Стой! – заорал я, стряхивая с себя карликов. – Сто-ой! Остановите поезд, Григорий Емельяныч! – орал я и бежал вслед за исчезающим вдали составом.
Но лишь дымка осталась в том месте, где я потерял из виду мой эшелон, который уходил на фронт, безжалостно оставляя меня в тылу, доедать в одиночестве невыбранный запас нашего с папой гражданского провианта...
Я проснулся в тот момент, когда всё ещё возбуждённая встречей с родным городом Машка спрыгнула с верхней полки и попросила отвести её пописать.
Потом мы вернулись домой. Она пошла в школу, а я вышел на службу, к своей фабрично-упаковочной проходной.
Через год, когда правду про мою дочку уже невозможно было более скрывать от неё самой, мы перевелись в другую школу, дальнюю.
А ещё через пять лет, заплатив столько, чтобы досталось каждому из рассорившейся генеральской семьи, я выменял для нас эту большую комфортабельную жилплощадь, на которой мы все сейчас и живём, хлопчики вы мои. Ну, а остальное вы и сами знаете...»
Глава 19
Да, мы знали, но ещё далеко не всё. В дальнейшем, уже после того, как не стало нашего любимого Гирша, мы не раз беседовали и с Франей, и с неприкаянным отцом нашим Иваном Гандрабурой, чтобы восстановить историю нашей семьи вплоть до мелких деталей. Мы с Нямой уже тогда решили, что в подробностях опишем те события, благодаря которым мы появились на свет и выросли, считая себя, несмотря ни на что, полноценными и счастливыми людьми. Мы знаем, что так же стал считать в конце концов и Гирш, и потому он почти без утайки рассказал нам свою жизнь, не стесняясь и не стыдясь, наверное, того, чего стыдиться было вполне допустимо. И мы благодарны за это нашему деду.
Отец по крови, Иван, появился в нашей жизни, как я уже сказал, почти случайно, забредя на отчётный домкультуровский концерт. К тому времени он уже несколько лет жил отдельно, в собственной новостроечной однушке на краю города. Заслужил, сказал он нам, потому что уже одиннадцатый год работаю начальником нового цеха на старой упаковочной фабрике.
Цех сам по себе был небольшой. Собственно говоря, и вовсе-то цехом не был, да и трудилось в нём от силы человек пятнадцать, не более того. Скорее, это было просто одно из последних направлений при создании фабричной упаковочной продукции.
После пяти лет стояния на конвейере упаковщик второго разряда Иван Гандрабура, записавшись на приём к директору, пришёл к нему и вывалил на стол свои неконвейерные упаковки. Не все, конечно, и даже не меньшую их часть, а те, что выбрал для ответственного показа. Разгрёб их, плоско разметав по столу, и
– А теперь сами глядите, товарищ директор фабрики. Глядите и говорите, как есть: плохие у меня упаковки, если их под ювелирку и разное мелкое для подарков, иль хорошие?
Тот взял, в руках покрутил, языком пощёлкал и задумался. Детину этого он знал долгие годы, ещё с первых проходных его шлагбаумных времён, да только не думал, что тот способен накрутить таких интересных по необычности вида штуковин. Разговор их стал коротким, не окрашенным излишними эмоциями.
– Сам? – задал вопрос директор дылде с упаковочного конвейера.
– Сам, – с неловкой гордостью за содеянное ответил Иван и покраснел. – Кто ж за меня ещё?
– Сколько в квартал дашь? – продолжая крутить, спросил директор.
– Так это ж зависит... – не растерялся фабричный второразрядник.
– Ясно, – подытожил директор. – А сертифицировать, под ГОСТ подвести, сбыт найти, смежников, поставщиков матерьяла, товарную номенклатуру через министерство пробить, в план включить, штат пересматривать, площадя дополнительно выделить при дефиците – это кто, дядя?
– А у вас дядя кто, товарищ директор? – только и нашёл чего ответить во встречной вопросительной форме на этот риторический вопрос изобретательный рационализатор Иван Гандрабура.
– Ладно, иди, – почесал голову директор, – и не приходи больше. Надо будет, сам найду. А пустышки эти оставь, предъявлю, кому следует.
Иван ушёл и про дерзкий свой визит вскоре забыл. Увлёкся книгой «Мудрость тысячелетий», которую ему по дешёвке уступили старые приятели с проходной. Там её оставили и после не забрали. И каждый на этом выиграл: охранники – два с полтиной на пиво, Иван же – саму мудрость, всем томом целиком, в толстенной упаковке твёрдого картона под коленкором и с золотым пылением по обрезу.
Оказалось, что жизнь, которой он жил, была правильной не целиком. Отдельные части её совпадали с высказываниями великих деятелей человечества и радовали попаданием в самою точку. Так совпадало у него, к примеру, по разделу про отвагу и справедливость. Вот для образца, из древнеегипетских мудростей и высказываний: «Поступай с человеком так, как он сам поступает с другими». Или такое ещё: «Справедливость всегда бессмертна».
С этим Иван был категорически согласен. Уж чего-чего, а справедливость имел с избытком. Во-первых, Франьке жениться в жизни не обещал – и не женился. А во-вторых, как он сказал изначально про карликов одинаковых, что не будут его, то так и поступил, честно ушёл из семьи и безо всяких скандалов и притязаний подписал отказной документ, что от всех забот по ним отмежёвывается и остаётся бездетным и ни при чём.
Категория же бессмертия, уже сама по себе, вдохновляла к тому же гордым звучанием, тайно обозначая причастность к любой мировой справедливости вообще.
К отваге ум его подвязывал прошлую армию. «Мужество делает ничтожными удары судьбы», – так сказал один Демокрит из греков. И ещё – «Наказывай не только за проступок, но и за само намерение» – эти прекрасные слова принадлежали некому Периандру, тоже не последнему правителю греческих мудрецов до людской эры. Само по себе прозвище это не слишком устраивало ухо Гандрабуры, было в нём что-то неприятное, даже отталкивающее, смутно напоминавшее какую-то гадость, но мысль сама, согласитесь, золотая – так Ивану казалось. Не случайно уже первогодком он отчаянно дрался в армии, не боясь возмездия, и наказывал уже за один только вид, не дожидаясь самой угрозы, и даже думал про сверхсрочный долг родине.