Дивертисмент братьев Лунио
Шрифт:
Маркелова кивнула и, как нам показалось, чуть успокоилась:
– Так и не доехала я до этого Жижино, – покачала она головой, – не успела, времени нам тогда не хватило с ним.
А дальше она стала рассказывать, наша бабушка Юля. И вот что рассказала:
«Я ведь когда отсюда уезжала, то с точностью знать ещё не могла, вернусь или не вернусь обратно. Меня тогда раздирали довольно противоречивые чувства. С одной стороны, Гриша мне и на самом деле был по душе, сам ведь он человек благородный, много перенесший, невинно от злых людей пострадавший, уж вы-то знаете это наверняка. Машку мою принял сразу и полюбил как свою и для меня готов был стелиться и угождать по-всякому. Но только мне тогда ничего этого было не надо, ни города этого проклятого, ни семьи, ни Машки моей,
Отцу, когда в Ленинград вернулась, ничего рассказывать не стала. Сделать уже всё равно ничего было нельзя, поздно слишком, а он только орать бы на меня стал и топать ногами. Он такой, он с самого детства, ещё при живой маме орал как безумный.
Школу я так и не закончила, какая там школа, управиться бы с ребёнком. Да я сама ещё ребёнок была, дура девчонка, к тому же с гонором.
В общем, родила я маму вашу. А самой пятнадцать. Ничего не умею и не хочу уметь. Говорю отцу, давай в дом ребёнка сдадим, сама не стану заниматься ею, не смогу. Он – орать. Ты чего, вопит, в своём уме, ненормальная, люди в блокаду за своих детей убивались, а теперь войне уже скоро конец, с голоду давно уже можно не дохнуть, а ты – отдавать?! Да меня, если узнает кто, с места попрут, скажут, как тебе людей доверять, если от своих же детей отказываетесь. А ещё военный комиссар!
А я ничего, я с ним спорить и орать не стала, я просто из дому, помню, ушла и несколько дней не приходила, на вшивость решила его проверить, чего делать станет. Ну он какую-то тётку подобрал, дал ей немного продуктов: короче, кое-как перебивались они с Машкой, тянули её. А я к компании одной прибилась, к нехорошей, там и выпивать с ними начала и остальное всё, в общем, похвастаться нечем. А пить стала, чтобы Башкирию ту не вспоминать, Давлеканово это проклятое. И не приходила, чтобы дочь свою не видеть, – не могла просто, тем более не знала, от кого она получилась из них, из гадов тех.
В общем, так мы с ним просуществовали сколько-то. Я то исчезала, то появлялась, то видела Машку, то не видела, а она росла сама по себе. Он на службе, она дома, и всё больше одна. Она ему – деда, а мама где, а он – отстань от меня с мамой своей, не до неё.
А после восьми лет её вдруг заметили мы, что расти перестала. Время идёт, а она всё такая же, как была. Головой сообразительная, а телом не зреет как бы. Я тогда уже более-менее от компании той отошла, повзрослела. И говорю отцу, чтобы он её через свои связи показал специалистам. Ну он договорился, и мы с ним сводили её к кому-то, большой доктор тот был, известный. Профессор какой-то. Они проверили там всё и говорят, что девочка ваша карлица, и по-научному болезнь назвал, и это случается, и поделать уже ничего нельзя, такой наш окончательный диагноз.
А я только выкарабкалась вроде, и снова на тебе, подарок судьбы. Говорю отцу, мне она такая не нужна. А он отвечает, что тебе она ни такая, ни другая, никакая не была нужна никогда. Это не я, а ты мне её в подоле принесла, вот и думай теперь, что будешь с уродицей своей делать, а меня не впутывай, у меня о другом голова болит, не до вас, мол, обеих.
Это, как я потом узнала, правду он мне говорил. Над ними в ту пору страшная опасность надо всеми висела, половину из них забрали потом, кто у Берии работал: кого-то расстреляли, кого-то посадили из тех, кто не уберёгся. А отец в 4-м управлении МВД работал, в бериевском, с антисоветчиками боролся и уголовниками, знаю, тоже занимался. Трясся сам, но я не знала про это. И сумел в конце концов вывернуться как-то, оказался из тех, кто задницу сумел прикрыть и на повышение потом пошёл, уж не знаю, каким путём. Наверное, обычным, через подлость свою и связи.
В общем, это уже лето началось, год 53-й. Он говорит, я в командировку еду, надолго, а ты оставайся и решай, как жить будешь дальше. Я с себя всякую дальнейшую ответственность снимаю, ты уже взрослая.
И уехал. А приехал обратно с Гиршем, с дедом вашим, с Григорием Наумовичем. А мне говорит, если этого парня не охомутаешь, дурой будешь просто, идиотиной. Парень, говорит, золотой, из хорошей семьи и с головой на плечах. Девочку твою полюбит, башку кладу свою. Сама уж как хочешь потом, а отец ей будет точно. Так что время не теряй, забирай его с потрохами. Я сегодня не вернусь, а ты давай. Работай на себя и на Машку свою. А если сработаешь правильно, от меня вам подъёмные будут, вот эти. Тут на полжизни хватит, если по уму распорядиться. И кладёт на стол брошь. Она круглая сама, большая, вся сплошь в бриллиантах, один в центре, самый большой, остальные кругами, мельче и мельче от середины. А основа сама золотая и весь крепёж тоже. Всего пятьдесят шесть их было, камней на броши той.
Ну сошлись мы, в общем, с вашим дедом, а с отцом как бы негласно договорились тоже. Хотя и противно мне всё это было, не могу сказать как.
Потом к осени уже приехала я сюда, Машу привезла, и мы расписались. Он отцовство взял, а я уехала обратно. Сказала Грише, вернусь скоро. Приехала к отцу, говорю, давай обещанное, и в лицо ему свидетельством о браке – смотри, доволен теперь?
Он брошку эту вытащил и отдал, не обманул. Я её в карман сунула к себе поглубже и жду. А он спрашивает, и как-то нехорошо так спрашивает, ехидно, что, как, мол, жизнь супружеская твоя, нравится тебе? Парня-то какого себе отхватила, смотри, чтоб не увели теперь. Насмехается вроде как. Ну а я ему на это и говорю, что, мол, папочка, а чего ты так за него переживаешь, ты ведь ещё совсем недавно убить его собирался, пером пришить вместе с Мотей твоим, с подельником, со стороны седла, кажется, чики-чики. Или ошибаюсь?
Он аж побелел весь, заорал, что заткни, мол, хлебало своё, идиотина неразумная, и что вместо того, чтобы уши свои поганые в растопырке держать, лучше бы делом занялась и ребёнком своим, карлицей-калекой перехожей.
Ну тут я и сама уже побелела, и такое зло взяло меня, за всё, и что он меня одну в Башкирию эту услал, и что не принял по-отцовски в самый трудный момент, когда мне это очень надо было, когда с брюхом вернулась оттуда и мозгами искалеченная. И что сам он ребёнка моего не полюбил, хотя и мог, в отличие от меня. И что деда вашего, хотя и прекрасный человек, навязал мне в мужья, чтобы избавить себя от дочери и больной неизлечимо внучки.
И тогда я говорю ему, спокойно так, медленно проговариваю слова, что, мол, ты же убийца, папочка, ты же просто заурядный убийца и человеконенавистник, или у вас все там в ведомстве вашем такие же убийцы и гады, у Берии вашего Лаврентия? Или он просто не знает, что у него в аппарате такие полковники служат?
И смотрю, жду, что ответит. А сама чувствую, что уже не боюсь его, проехали, прошёл остаток вечного моего страха перед этим человеком. И брошь в кармане лежит, греет.
Знаете, он ничего не сказал в ответ. Губы у него только походили, как раньше он ими не делал, и руки потряслись чуть заметно. Вот он ими мне и показал, обеими руками своими трясущимися, на дверь. Даже не сказал ничего. Я как стояла перед ним, так просто развернулась и пошла, ни слова не сказала и не попрощалась никак. Знала, что пути мне сюда уже не будет, никогда. Да я и не хотела сама уже.
Вышла на улицу и думаю: и чего теперь? Куда? Обратно, в новую семью, в провинцию, на восток?
И знаете, до сих пор я думаю, что это, наверное, была самая большая ошибка моя, что взяла я её тогда у него, брошь эту, а не в лицо кинула. Она и сбила меня с толку, потому что поняла я в тот момент – в руках моих большие деньги. И большая свобода. И воля. А Григорию Наумовичу с дочкой моей я только обузой стану при моём проклятом характере, я им обоим жизнь только буду отравлять, ему самому и неизлечимой нашей карлице-дочке. И страшно вдруг захотелось мне выпить. Пошла я, помню, и надралась в лохмотья, как со мной раньше бывало нередко, до глупой головы, до состояния полного безразличия к себе самой и ко всем остальным.