Длинные тени октября

Триана Кристофер

– Я часть тебя. Я твоё видение.

Дул лёгкий ветерок, и волосы двойника развевались по её лицу, как и у Кайлы.

– Видение?

– Да. Я твой духовный двойник.

Кайла сглотнула.

– Что… как призрак?

– Больше похоже на отражающую тень. Я пришла как предчувствие. Мы появляемся, когда наше истинное «я» находится в смертельной опасности, как и ты сейчас.

В разговор вмешался мужской голос:

– Как и все мы.

Фигура мужчины откинула капюшон. Робби. Вернее, двойник Робби, его видение. Если бы не слабое свечение вокруг него, она бы не заметила разницы.

– Что?
– пробормотала она.
– В чём дело?

– Здесь тьма, - сказал ей её двойник.
– Она черпает силу из

горы. Она живёт в усадьбе.

– Тьма?

– Да. Дух, который ни жив, ни мёртв.

Кайла моргнула, её глаза всё ещё были влажными. Её ладони сжали друг друга.

– Она зло, - сказало видение.
– Суккуб, ведьма. Она в стенах дома, в котором жила, когда была ещё смертна, в усадьбе Сноуденов.

– Кто… кто она?

Её двойник опустил голову, его глаза были тёмными и пустыми.

– Её зовут Хэйзел.

* * *

История, рассказанная видением, была невероятной и устрашающей. Если бы это не было сказано Кайле сверхъестественной силой - её собственным духовным двойником, - она бы никогда не поверила этому.

В начале 80-х Хэйзел Сноуден была затворницей подросткового возраста, вынужденная оставаться в усадьбе из-за своего властного отца, известного священника Артура Сноудена. Ей не разрешалось иметь друзей, тем более парней, и не разрешалось ходить в школу, её отец настаивал, что школа была логовом беззакония, которое запятнало её чистоту и искушало её от Господа. Поэтому родители обучали её на дому, большая часть ответственности ложилась на мать, Глэдис Сноуден, которая была не так строга, как Артур, но выполняла его желания, опасаясь его резких слов и внезапных ударов кулаков.

Единственный контакт Хэйзел с внешним миром был с людьми, которых она видела в церкви своего отца, и с дикими собаками, которые жили в пещерах на горе Блэк-Рок. Иногда они приходили принюхиваться и рыскать по территории, когда она сгребала листья или косила двор, и она осторожно уносила им еду, потому что её отец ненавидел собак и животных всех мастей. Он пригрозил оставить миски с антифризом, чтобы отравить их, если поймает, что она даёт дворнягам еду, на которую он так усердно трудился. Однако эти собаки были её единственными друзьями, и она чувствовала особую связь с ними, особенно с одним большим ротвейлером.

В семнадцать лет Хэйзел начала замечать взгляды некоторых мальчиков в церкви, особенно Дрейка Пендера, чьи карие глаза были как окна в другую жизнь. Они часто разговаривали после службы, но у них никогда особо не было на это времени. Её отец обычно был занят прихожанами после мессы, но они не задерживались надолго, и всякий раз, когда он видел, как она разговаривает с Дрейком, он хмурился, и она знала, что её ждёт лекция, когда она вернётся домой.

– Мальчики хотят от тебя только одного!
– он кричал ей.
– Я не допущу, чтобы мою дочь лишил девственности какой-то светловолосый придурок. Я не допущу, чтобы ты выплевала от него ублюдка между ног. Ты останешься чистой! Ты в долгу передо мной, ты в долгу перед своей матерью, ты в долгу перед Христом!

Но Хэйзел ненавидела Христа.

Она выросла, когда ей угрожали им, и она ассоциировала его и всё христианское с болью, угнетением и печалью. Об этом позаботился её отец. Она ненавидела Христа почти так же сильно, как ненавидела своего отца, и иногда она задавалась вопросом, возможно, они были одним и тем же? Одним претенциозным, капризным человеком, который преуспевал в том, что ему поклонялись, слушались и боялись.

Но ей нравился Дрейк Пендер. Он заставил её почувствовать себя привлекательной, чего она не совсем понимала, потому что ей никогда не объясняли, что такое секс. На это только намекнули во время гнусных тирад отца и заклеймили действительно ужасной вещью, что только усилило её интерес. Она думала о Дрейке, когда писала, но никогда не

могла ему этого сказать. Она никогда не могла никому рассказать, как странно он заставлял её себя чувствовать. Её мать могла подумать, что она отвратительна. Её отец мог вытащить свой ремень и отстегать её пряжкой, как было однажды, когда она пролила виноградный сок на их белый диван. Но она продолжала думать о Дрейке всякий раз, когда писала, и вскоре эти мысли перекочевали на те моменты, когда она принимала ванну, и как только она начала прикасаться к себе, она уже не могла остановиться. Она знала, что она грешна. Знала, что она такая грязная, что она сама мерзость. И ей это понравилось. Ей нравилась идея оскорблять Бога, плевать на него, идти против всего, что она была вынуждена слушать со дня своего рождения. И если её самоудовлетворение было мерзостью, она могла только представить, насколько греховным было бы, если бы она воплотила свои фантазии в реальность.

Холодной октябрьской ночью она пригласила Дрейка в свою комнату.

Она пригласила его в тот же день, когда они держались за руки в поле за церковью, осторожно ныряя за деревья, чтобы её отец не видел. Её комната была на втором этаже, но её окно было рядом с желобом, и Дрейк смог приподняться, поддерживая свой вес, упираясь ногами в доски дома.

Впустив его внутрь, она, не теряя времени, сняла ночную рубашку, чтобы показать ему своё обнажённое тело в голубом свете луны. Затем она начала расстёгивать его ремень. К тому времени, когда вошёл её отец, Дрейк был глубоко внутри неё, толкая свой твёрдый член, её ноги обвились вокруг его талии, как тиски, желая, чтобы он никогда не покидал её, желая удерживать его в ней как можно дольше, навсегда, забирая его, обладая его бесконечным желанием. Когда она увидела лицо своего отца, появившееся из-за плеча Дрейка, с оскаленными зубами и глазами, как у бездушной акулы, она улыбнулась ему, и её горло наполнилось насмешливым хохотом. Рука её отца схватила Дрейка за шею, и он отбросил его с неё в стену.

– Иезавель!
– её отец дал ей пощёчину, а затем снова обратил внимание на Дрейка, чьё лицо было цвета мела.
– Это дом Божий!
– сказал её отец.
– Как ты посмел здесь гадить, мерзкий ублюдок!

Артур набросился на мальчика, как маньяк, размахивая кулаками, когда кровь брызнула сквозь тени, окропив стены. Хэйзел закричала и побежала к отцу, но он был в ярости, такой же слепой, как и его вера, и продолжал бить Дрейка, пиная его, когда тот лежал, свернувшись калачиком на полу.

– Грязный ублюдок!

Хэйзел задыхалась. Внезапное насилие в сочетании с её вожделением к Дрейку и сдерживаемой враждебностью по отношению к отцу вызвали нарушение её рассудка. Она прыгнула ему на спину и глубоко погрузила пальцы ему в глаза. Он вскрикнул и попытался стряхнуть её со своей спины, но она обхватила его ногами за талию, как она делала это с Дрейком. Она двинулась дальше, пальцы опустились внутрь, когда она почувствовала, как глаза вылезают и текут. Он схватил её за запястья, но она держалась крепко, воодушевлённая причудливой силой безумия, сердце билось у неё по рёбрам, зубы щёлкали, глаза закатывались. Её отец отбежал назад и швырнул её в комод, безделушки рухнули на пол, но она держалась. Где-то в тени закричал Дрейк.

Её отец упал навзничь, приземлился на неё и выбил воздух из её груди. Когда она изо всех сил пыталась дышать, он освободился и повернулся, чтобы взглянуть на неё сверху вниз глазами, полными крови. Он начал размахиваться, бить её по лицу. Он бил её много раз, но обычно бил её там, где не было синяков, колотил ей живот и спину. Теперь он ломал ей челюсть и брызгал кровью из её носа, который треснул пополам. Она почувствовала, как её губа рассеклась о зубы, когда один из них выскользнул, и её отец схватил её за волосы двумя кулаками, бессвязно бормоча о Христе, когда он снова и снова ударял её головой об пол, тряся её мозг, раскалывая кожу её головы.