Для тебя эти горы
Шрифт:
Мне нужно выйти на Шестой авеню. Нарек уже был на остановке. По ту сторону окна показалась его негритянская шевелюра. Нарек похож на Ленни Кравитца. Высокий, подтянутый, загорелый армянин с вьющимися афро-волосами – словно фанковая папаха. В зелёных штанах и синей футболке со знаком «Peace» он выглядел, как миролюбивый хиппи, но спрятанные за жёлтыми очками жирные глаза с блуждающими зрачками выдавали в нём маньяка. Если бы не музыка и воспитание отца-детского писателя, Нарек, вероятно, убивал бы людей. Ещё он показывает огромные белые зубы – такими можно отгрызать человеческие руки.
Двухэтажный дом, в котором проживал Нарек, находился на самом углу Шестой авеню и Анза-стрит. По соседству на нашей стороне улицы – полицейский участок, напротив – общежитие студентов, откуда выходили привлекательные девчонки, что уже было хорошим знаком.
Квартира Нарека – на первом этаже. Нас от неё отделяют стальная калитка и деревянная дверь. В квартире – две комнаты, кухня за дальней комнатой и ванная – направо от входной двери. Я поселился в дальней комнате – на огромном кожаном диване. Курить разрешалось в ванной. Рядом с сортиром на табуретке стояла пепельница, заваленная окурками.
Нарек отправился в музыкальный колледж, а я свалился спать, потому что страшно вымотался. Вечером мы пошли за продуктами. Я уже охреневал от изобилия в супермаркетах в Беркли, а здесь в Сан-Франциско просто сошёл с ума. Мы были в дешёвом магазине, местной «Пятерочке», как сказал Нарек, но они тут устроены как дворцы-ангары – широкие ряды с перегруженными полками. Разбегались глаза, я хотел сожрать это всё: артишоки, на которые никогда не обращал внимания, а здесь их куча, кукурузу, картошку разной породы, всевозможные сорта яблок, авокадо и маракуйю, яйца всех существующих на свете птиц, бесчисленные полуфабрикаты, соблазняющие яркими упаковками, кучу разного бесполезного и, скорее всего, отвратного пойла, шоколад, молочные коктейли, кофейные напитки и прочую дрянь, включая американский, всегда мягкий и сладкий прямоугольный хлеб. Мы забили продуктами тележку до самого верха: макароны, картошка, сосиски, молоко, овощи, фрукты, хлеб, чипсы, кукурузные хлопья, куриные ножки, соусы, чаи. Просто куча жратвы. На всё про всё у нас вышло сто с хреном долларов. В соседнем ликёр-сторе мы взяли ящик пива и водку, вызвали убер и погнали домой.
Я никогда так много не жрал. Нарек вывалил почти всю пачку макарон в кастрюлю и куриные ножки на сковородку. Мы не ели весь день и теперь забили желудок до отвала, так что там всё раздулось. Мне стало трудно дышать. Пиво ещё больше усложняло дыхание, и я думал, что помру, как чревоугодная тварь. Слава богу, мы смотрели русский музыкальный канал. Там крутили всякое дерьмо – это помогало выпускать газы. Поздним вечером мы вышли на улицу забить косяк. Вспоминали Москву, раскуриваясь напротив полицейского участка. Вернувшись домой, выпили несколько стопок водки «Stolichnaya» за Россию, которая была далеко.
II
Я слишком рано начал думать и скучать по России. Но сначала были новости. Никогда не смотрите новости. И лучше не читать ленту фейсбука. Видеоролики-триллеры. Сумасшедшие. Новости про идиотов для идиотов комментируют идиоты. Соцсети смердят трупами и грязью. Ошалевшая мамаша гордится сыном, которого разворотило на Донбассе. В метро избили женщину за американский флаг на футболке. Русские сцепились с украинцами в ветке комментариев. Никто не выполняет минские соглашения. Телеведущие трясут ядерным оружием. Телеязыки покрыты гнойниками угроз, с них капают слюни ненависти. Всё рвётся и разбивается с треском об голову зрителя. Ничему нельзя верить. Когда ты вдали от родной страны, к новостям которой привык, всё происходящее там воспринимаешь слишком близко к сердцу – если ещё надеешься вернуться. И вот мы сидим и охуеваем. Но мы совершенно не читаем местные новости. Мы не знаем, что происходит в Америке. Правда в том, что везде происходит одно и то же: убийцы убивают убийц, насильники и жертвы меняются местами, ублюдки пожирают друг друга. Извращенцы, религиозные фанатики и спятившие маньяки везде одинаковые, что в Москве или в Ярославле, что в Нью-Йорке или в Цинциннати. Не стоит идеализировать Америку только за то, что в ней есть Принс, Джордж Клинтон, Дэвид Бирн, Мартин Скорсезе, Джоэл и Итен Коэны. Не стоит идеализировать Россию только за то, что тебя там вырастили и выкормили. Но мы родились в России, и всё, что с ней происходит, касается нас. Мы будем отчаяннее рвать на голове волосы, если всё безнадежно и невыносимо, громче радоваться, если всё чрезвычайно прекрасно. Мы можем пропустить мимо сказанные между делом слова о той же Америке и тем более о Бангладеше, но любой, пусть даже глухой звук, в котором почти незаметно слышится Россия, заставит нас прислушаться и вслушиваться. Бывают исключения, но для этого должно произойти что-то из ряда вон выходящее. Мы безответно любим страну и хотим любить её ещё сильнее, но для этого либо нам нужно смириться и попридержать наши представления о ней, ожидания и желания, либо страна должна извергнуть из себя всех подонков, наступающих ей на горло.
Нарек жалуется, что в России тяжело заниматься музыкой. Его окружают тщеславные, ленивые, бескультурные ублюдки, которым на всех насрать. Нарек распаляется: «Меня однажды динамил директор одного фестиваля. Я ему написал, ну, ебать мой хуй, неужели нельзя ответить, дорогой мой человек? Тебя этике, что ли, не учили? Что за профнепригодность, дружище? Что ты игноришь меня, как школьника? Тебе самому комфортно? И знаешь, что он мне ответил? Ты еблан, нахуя ты мне это дерьмо пишешь». Нарек выходит из себя: «Они, блядь, жалуются, что им пишут все подряд! Представь себе, сколько промоутерам пишут в Штатах. Не десять писем в неделю. Не десять в день. И кому в Калифорнии нужна российская группа? За неделю я организовал пятиконцертный тур по этой самой Калифорнии, с промо-эфирами и интервью в тех городах, которые нас принимали. Мой педагог одновременно работает продюсером, преподаёт в институте, сам пишет музыку, лицензирование которой приносит ему не так мало денег, а ещё он управляет большим парком в Сан-Франциско. Он просыпается в шесть утра, ему пятьдесят, он курит марихуану, пьёт алкоголь и до кучи агент одного из участников «Бисти Бойз». И ему на всё хватает времени и культуры. И отвечает он всем. Вообще всем. Даже сумасшедшим. Потому что в условиях конкуренции ты не можешь быть мудаком. Тебя должен любить каждый. И ты должен любить каждого, с кем потенциально можешь работать. Я получаю профильное образование, я знаю, что такое музыкальный продюсер, и мне посчастливилось посмотреть, как работают не только у нас. Я убеждён, что каждый заслуживает свою оплату счетов ЖКХ не пинанием члена, а отдачей своему делу на все сто. Но в России это понимает меньше людей, чем хотелось бы. В России есть просто формула «Чувак, тебе никто ничего не должен». Поэтому и мимо везде ссут и срут!»
Мы все прошли через это, оказавшиеся на обочине, никому не нужные со своими записями. Мы презираем продюсеров и выпускаем пар, набрасываясь на тех, кто даже не попытался нас послушать. Или не вложил в нас денег. Сейчас мы выглядим нелепо со стороны. Причитающие, обожравшиеся макаронами придурки, неспособные встать с дивана в просторной квартире в Сан-Франциско. Но Нарек пишет хорошие песни. И он знает, о чём говорит: «Я забегаю в магазин купить сигарет к одному и тому же китайцу. И сегодня забежал. Китаец смотрел телевизор и сигареты мне продавал, глядя в экран. Какой-то центральный канал. Там говорили об этой грязной истории с Джеймсом Фоули. Ну, ты помнишь, журналиста казнили в Сирии. Мол, его зверски убили, а правительство сидит ровно. Горюющая мать Джеймса прямо обвинила американскую власть в предательстве. По телевизору. В предательстве. Власть. Но это Бог с ним, меня другое убило. Китаец плакал. Натурально ревел и говорил мне что-то в стиле: «Да что же это такое, что это за блядское правительство?» А я стоял, кивал и понимал: дядя этот живёт в одном из самых дорогих городов мира, торгует на самой длинной и проходной, пожалуй, улице, и всё у него хорошо, есть милая жена-китаянка, дети и деньги. Никто его не терзает, он мудрый, он китаец, и в кредитах не погряз. Но он настолько сопереживает людям, ощутившим несправедливость, что плачет, и говорит мне, что в его стране людей не ценят. И что нужно требовать ответа. И телевизор мне об этом говорит. И мать погибшего журналиста».
III
У меня есть теория. Чтобы лучше узнать город, надо прогуляться по нему без приятелей, знакомых и прочих спутников. И лучше не пользоваться навигатором, только в крайнем случае. Поэтому, простившись с Нареком, я пошёл шататься по Сан-Франциско. До центра доехал на автобусе, вышел в районе Пауэлл-стрит, где удобнее всего назначать встречи, несмотря на то, что лютое движение толпы по узким тротуарам напоминает невыносимую толкотню на Маросейке в Москве. Сперва я повернул к Маркет-стрит, но там нечего было делать кроме как пялиться на небоскрёбы и лавировать между людьми в пиджаках и бродягами с протянутыми руками и тележками с тряпьём. Вернулся на Пауэлл-стрит и посидел на Юнион-сквер, где была своя жизнь. Здесь всегда аншлаг, сюда приходят проматывать время, развлекаться, жрать и сидеть на скамейках и асфальте. И фотографировать пальмы на фоне небоскрёбов. Целая пальмовая роща перед Saks Fifth Avenue и Tiffany&Co.
Но меня тянет в сторону Grace Cathedral. Я вижу этот прекрасный собор издалека, и меня поглощают необъяснимый восторг и абсолютное наслаждение городом. Я буквально плыву по Калифорнии-стрит, и каким-то магическим образом из всех десяти тысяч песен в плеере включается Red House Painters – «Grace Cathedral Park». Я принял это за знак, который послала мне путеводная звезда, напичканная музыкой, нашпигованная альбомами и синглами, расставленными по ассоциативному порядку. Неведомо как она отправила мне столь желанный сигнал. Я, как и все, кого восхищает мистика, преувеличиваю значение совпадений. We walked down the hill, I feel the coming on of the fading sun. And I know for sure that you'll never be the one. It's the forbidden moment that we live that fires our sad escape and holds passion more than words can say 27 . Музыка Red House Painters идеально вписывается в контур города, песни Козелека выросли на улицах Сан-Франциско, их можно использовать как навигатор, если не загрузится карта. Марк Козелек правильно сделал, что уехал из Атланты в СФ. Для меня этот город – прежде всего Red House Painters и Sun Kil Moon, даже не Grateful Dead. Какой бы ни была меланхоличной «Katy song», тяжеловесной «Strawberry Hill», депрессивной «Medicine bottle», под их воздействием я влюблялся в Сан-Франциско, как обескураженный юноша, гарцующий перед возлюбленной на голове и роняющий мозги на тротуар.
27
слова из песни Red House Painters – «Grace Cathedral Park»: Мы спустились с холма, я чувствую приближение заходящего солнца. И я точно знаю, что ты никогда не станешь той самой. Этот запретный миг, в котором мы живём, запускает наш печальный побег и хранит страсть сильнее, чем можно выразить словами – англ.
Кафедральный собор Грейс гордо возвышается над районом Nob hill. Он хотя бы на уровне колоколов, приводимых в действие карильоном, осознаёт, насколько красив. Собору достаточно подслушать за прохожими. За их восторженными вздохами. Если это туристы. Да и местные, я видел, обожают его. Меня стали обижать сравнения Грейс с Собором Парижской Богоматери. Хотя сходства очевидны. Роза собора Грейс притягивает, как магнит, выделяясь среди плоских небоскрёбов. Можно вообразить, что сейчас ты наткнёшься на остров Сите, и откуда не возьмись потечёт Сена, а потом обратно закатается в асфальт. На самом деле у Грейс несколько больше связей с Шартрским собором из-за лабиринта медитаций. Внимательные туристы заметят, что бронзовые двери собора, «Врата Рая», очень похожи на ворота баптистерия Сан-Джованни во Флоренции – между сводами и фресками здесь гуляет Лоренцо Гилберти. Уголок старой Европы в центре нового света – одного из элитных районов Сан-Франциско. По соседству с собором – дорогие отели, центр масонов. В нескольких кварталах – Чайнатаун.