Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия
Шрифт:
"Вечность грядет!" — повторил про себя Иван, выбираясь из храма и поеживаясь — в еще не прогретой вдосталь солнцем каменной хоромине было знобко и, неволею, пробирала дрожь, — и слово это, "вечность", тоже заставляло, как от холода, вздергивать плечи.
Весна была ветреной, ветреные и солнечные дни стояли и в июне. Загорелось, как и доднесь бывало чаще всего, Петровками. Просушенные до звона бревенчатые клети пламя охватывало разом. Горящие головни, пылающая дрань летели по воздуху. Москвичи бестолково гнали скот, теснились в улицах, прибавляя бестолочи и суеты. Огонь шел кругом, огибая Кремник.
Иван, прискакав на свое подворье, едва успел вывести скот и схоронить добро. Слава Богу,
Першило в горле, кони шли каким-то дурным плясом, привязанную корову почти волокли по земи за рога, холоп, осатанев, бил ее жердью по крестцу, подгоняя упрямую животину. Все же таки вырвались из пламени и дыма, скатились к берегу Неглинной (тут уже казало легче дышать!) и берегом, объезжая пылающие хоромы, ринули к большой московской воде, где табунился народ, где скотина стояла по брюхо в реке, вздрагивая от летящих сверху и с шипом валящихся в воду кусков горящего дерева, где иные сидели молча, натянувши на голову рогожное покрывало, другие же, с дракою, лезли на переполненный мост, ладя убраться в Заречье. Оставив семью под обрывом, Иван устремил к своей сотне, на пожар, отстаивать Богоявленский монастырь и Кремник.
Великий князь Василий, отослав Софью с детьми на Воробьево, сам остался в городе. Совался на коне туда и сюда, ободряя ратных, что растаскивали крючьями горящие венцы и, цепью, передавали в кожаных и клеповых ведрах воду из Москвы-реки, тут же щедро выливаемую на дощатые свесы кровель — не загорелось бы невзначай!
Кремник отстояли. Почти отстояли и Богоявление, хотя на посаде в этот раз сгорело несколько тысяч дворов, почитай, три четверти города взялись дымом.
И надо было вновь возить лес и рубить хоромы, и надо было в те же сроки начинать косить, и надо было что-то предпринимать, ибо уже докатывали слухи о том, что на ордынских рубежах творится всяческая неподобь, что страшный Тимур перешел Терек и теперь движется по степи, разоряя и уничтожая все подряд. И в тихую радость многих (заплатил-таки Тохтамыш за разор Москвы!) вплеталась, разгораясь, как недавний пожар, иная тревожная мысль: "А ну как Железный Хромец досягнет и до Москвы? "
С Софьей они таки разругались на этот раз.
Вослед первых, особенно сладких после долгого воздержания любовных ласк, когда Василий, тиская эту приманчиво сладкую плоть, не понимал еще ничего, страдая оттого лишь, что не мог непрерывно, часами, предаваться безумию любви, — Соня, казалось, даже не уставала, хотя и у нее порою начинало кружить голову, и тогда она пьяно отталкивала его от себя, хрипло бросала: "Уймись!" Они умывались, шли к трапезе, в церковь или в баню, Василий высиживал обязательные часы в Думе, судил боярские споры, мало что понимая в них, принимал отчеты о том, сколько выдано лесу да как восстанавливают сгоревшие вымола и торговые ряды, а сам, прислушиваясь к себе, только одно и чуял: как неодолимо подымается в нем новая волна страсти и уже почти зверское желание мять, кусать, целовать ее разъятые бедра, губы и грудь… Он не видел поджатых губ дворни, покачиванье головой сенных боярынь, чуть насмешливого прищура, коим провожали его в женины горницы молод-шие ратники, "дети боярские", что тоже, неволею, видели все и не то что осуждали любовное безумие своего господина, и вообще-то быль молодцу не укор, своими победами на посаде почасту хвалились, а тут и законная жонка, княгиня сама… Но не пристало так-то, прилюдно, да и самому князю великому… Не парень ведь, не молодец из дружины княжой! Должно было надорваться, должно было окончить чем-то… Жаль, не случилось Василию отъехать куда по делам ли али на охоту (для охоты было не время, а дела как раз держали его в Москве). Оба, не понимая того сами, устали до одури, и тут еще Соня опять стала нудить к так и не подписанному соглашению с Витовтом, и Василий, чуя попеременные волны жара, желания и ненависти, взорвался наконец:
— Отец твой душит меня! Не сегодня-завтра отберет Новгород, займет все Северские княжества, и что останет тогда от Руси?! Как его у вас там по франкской мове? "Кошмар"! Дак над Русью два "кошемара", два ужаса таких! Орда и Литва! И не ведаю, какой хуже! Ордынцы нас хошь в свою веру пока не мыслят перегонять…
— Ежели не придет Тимур! — возразила она.
Соня стояла, заведя руки за спину, щурясь и зло обнажая зубы, втайне жалея теперь о слишком бурных удовольствиях прошедших недель (нать было помучить ево поболе!).
— Железный Хромец?
— Да! Бают, он токмо тех и щадит, кто Мехметовой веры! — Софья глядела на супруга почти с торжеством.
— Дак и што? И поддаться нам всем Витовту? А проще сказать, Литве поганой?! ("Поганую" Василий приплел напрасно, но — слово не воробей, вылетит, не поймаешь!)
— То-то ты от поганой литвинки никак отстать не мог! До обмороков меня доводил! (И то было не так, скорее сам Василий близок был к обморокам.)
— Все едино! Отдай Рязань, Смоленск, Плесков, Новгород… — перечислял он с ненавистью.
— Ну и что ж! — возразила она, хищно оскалясь. — У батюшки сыновей нет и не будет! Я наследница! Я! А ты — мой муж! Наш сын, етот вот Юрий, станет королем Великой Литвы и Руссии! И у Ягайлы нет сыновей! Ядвига доселе неплодна! А коли она не родит наследника и Ягайло умрет, мой батюшка станет еще и польским королем, да-да!
Василий глядел прихмурясь, обмысливал. Не ожидал такого от жены. Вопросил с тайной издевкою:
— Ето как, ценою католического крещения?
— Ради того, чтобы все славянские земли собрать воедино, — пылко выкрикнула она, — стоит даже и веру переменить!
Василий молчал. Софья вгляделась в него, поперхнулась, мотанула головой, отступать не желая.
— Где у тебя еще такие, как Сергий?! — вопросила. — А без них, когда и Киприан умрет, не устоит православие на Руси!
Василий молчал. Замолкла наконец и Софья, понявши, что наговорила лишнего. Василий наконец отверз уста, промолвил глухо:
— То все мечты. Пока же твой отец вот-вот заберет Смоленск у меня под носом, а ежели еще и Рязань, Псков, Новгород — что останется от Руси? И кто еще сядет в Литве на престол после батюшки твоего? Скиргайло, поди?
— Пото нам и надобно быть вместе с батюшкою! — упрямо повторила она, уже понимая, впрочем, что опять разбилась о роковую преграду верований, отделяющую Русь от католического Запада с Польшей, а теперь и с Литвой.
— Ты не понимаешь, — продолжал он тем же глухим, но твердым голосом, — у нас все иное: обычаи, нравы, повада, и у вятших, и у молодших, у всех! С Польшею нас николи не слепишь! Насмотрелсе я! Узрел, почуял! Да и Литва ваша пропадет под Польшею! Лепше бы твоему батюшке православную веру блюсти! Русичей-то, православных, в Великой Литве не в десять ли раз поболее, чем литвинов? И так грамота у вас на русской мове! Что ж, на латынь будете переиначивать все? Не выйдет у вас!