Дмитрий Донской. Искупление
Шрифт:
— До малой...
— До великой! — поправил пострадавший. — Носом, мне ту кровь пустил и срединной перст на деснице выломал!
— Так ли, холоп Юрья? — Тиун выставил бороду вперёд, откинул голову и прищурился, будто бил из лука.
— А он мне око перстом тем копал!
Позади о чём-то негромко заговорили князья, и тиун понял: дело ясное, надобно кончать.
— Побитой Микита Черепок! Дабы неповадно было впредь копать тебе очи Кожемяковы — рубль с тебя во Князеву казну да рубль во митрополичью! Юрья Кожемяка! Дабы и тебе неповадно было пясть подымать на соседа свово — рубль с полтиной князю да рубль с полтиной митрополиту!
Князья в это время уже, казалось, обговорили дело и норовили отъехать, оставив суд на тиуна Вербова, но тут тиун прокричал:
— Купец Некомат прозвищем Сурожанин бьёт челом князю Володимеру Ондреичу, дабы вернуть собе на двор Елизара Серебряника, бежавша из полону, а ране, во граде Суроже, продавшего себя в холопы обельные... — Тут тиун Вербов простёр ладонь к толпе и сладко позвал: — Выйди, Некомате!
Из толпы выступил купец Некомат в богатом лёгком иноземном платье выплыл лебедем, этаким дьяволом белёным вырядился, князьям самим глаз не отвести. Русского на нём ничего не осталось, вот ведь какие они, сурожане: до самого моря ходят через степи ордынские, и никто их не тронет. Все задарены. Всё по ханову указу остерегаются саблю поднять на них или стрелой задеть. Зато и они не оставляют благодетелей: дары шлют то сотникам, то темникам, а раз в год и хану воедино складывают серебро да заморские диковины. Не внакладе, сердечные! В дальних землях и на своих торгах втридорога выгребают за всякие безделицы. Губку морскую — плёвый товар, а нахвалили по всей Руси, и теперь не только князья и бояре, а и чёрные люди на Москве без той губки в мыльню вроде как идти не смеют... Да что там губка! Ткани, оружие, золотые да серебряные поделки, всякую прянь благовонную для медов сладких да печива возами везут, а продают, напёрстком за великую цену. Ох, сурожские купцы-дальнеходцы! На злате едят, на серебре спят и златом же осыпаны. А Некомат этот — вся Москва ведает — из дальних земель девок навёз в сундуках с дырьём верченым, дабы не задохнулись, а девки-те оказались не куплены, как водится, а крадены, допрежь того зельем снотворным напоены. По слухам, бояре первостепенные и те в долгах у него ходят — вот он, купец-то!
— А вестимо ли Некомату, что беглый полоняник Елизар Серебряник пристал к кузнецкой сотне и вошёл в мои численны люди? — спросил Серпуховской.
Серпуховской привстал со стольца, наклонился в сторону великого князя и негромко проговорил:
— Это он, Серебряник, подобрал во степи стреляного человека, что из Сараю притёк...
Кивнул и с интересом стал рассматривать Елизара.
— Почто, Некомате, вырядил ты себя супротив князя? — виновато спросил тиун. Казалось, он боится купца: верно, немало кун заплатил ему сурожанин за помощь, а тут — князь...
— Сей холоп — мой! Он мне божился куны отслужить и в смердах моих остаться до конца живота! Он беглый, а со времён Мономаховых...
— Вольной я! — крепким голосом грянул Елизар. Он вышел на целых два шага вперёд Некомата, и всем открылась его высокая стать, сильные руки, торчащие из засученных рукавов, и жарко горела рыжая голова, стриженная под "горшок" — работа сестры.
— Ты мой холоп! — топнул ногой Некомат. — В иные годы он за день гнездо стрел ладил, сам мне похвалялся, когда пособить просил в Суроже! Мой отныне холоп!
— Вольной я!
— Молчи! — вмешался тиун. — Помолись и скажи суду: помог ли тебе купец Некомат из полону утечь?
— Не было того! В Суроже я куны брал у него — то истинно так, а бежал я един! Не было там никаких Некоматов, ночь была с грозою... Не было купца сего и тогда, когда меня, младого, на аркане вели в Орду. Куны я верну ему — пусть так и пропишут ябедники, а во холопы не пойду, не то что в смерды!
— Ты холоп! Иди ко господину своему! — взвизгнул Некомат.
— Пойду, когда камень по воде поплывёт!
— Эко, мудростью насыщен! — крякнули в толпе.
— В мудрецах не хаживал, а сапоги мудрецов нашивал!
Дмитрий улыбнулся на эти слова, и улыбку эту тотчас заметил Елизар. Он вышагнул ближе к помосту и низко поклонился великому князю:
— Великий княже, вели слово молвить!
Тиун Вербов кинулся было оттеснить Елизара, но Дмитрий обронил сверху:
— Пусть скажет холоп!
— Великий княже! Не дай сгинути холопу твоему! И ты, князь Володимер! На твоей трети поселился я ныне у сестры, оборони и ты меня! Того ли ради тёк я из полону, чтобы Некомат за горсть серебра внове топтал меня? Из полону притёк да убережён — заново рождён! А ему любо кабалить меня, видал сей лукавый Некомат, как я серьги лью да усерязи лажу, вот и желает, дабы я тешил его, богатства преумножая. А за что? За липку горсть сребреца? Так его, серебро-то, во степи растряс — поди-ко собери! Не я ли молил его: вывези неприметно меня на Русь! Не-ет... Страшился пехоты генуезской, с ней шутки плохи! А как я утёк — он тут как тут! А я живота своего мог двукраты лишиться. Копьём-сулицею от ворога отбился, а в порубежном поле своима рукама татарина придушил, вот те крест, княже!
— Хоробрым пролыгается! Видывал я этаких воев! — воскликнул Некомат.
— Видывал, да токмо не таких! Попался бы ты мне...
— Премерзкий холоп! Я тя сгною!
— Вольной я, и затвори уста свои поганы!
— Не лайся! — встрял тиун. — Тут суд княжий, а не торговой ряд!
Елизар проворчал что-то непонятное.
— Княже! Он лается черно! — донёс Некомат и руками за уши, будто не слыхивал.
— Это по-каковски он тебя? — спросил Дмитрий с интересом.
— По-персидски!
— Так ли, Серебряник?
— Истинно, княже, по-персидски, токмо... на русский лад!
— А что!
Елизар помялся, но тряхнул головой — рыжим костром и смело выпалил:
— Сказал: во честном бою я таких Некоматов на дюжину сорок кладу! Княже! Оборони сироту своего!
— А не истаяла ли вера твоя на чужбине?
— Не истаяла, княже.
— А не ел ли ты мясо по средам и пятницам, по малым и великим постам?
— Он тамо кобылье молоко пил! — как удар кнута, резанул по спине Елизара выкрик Жмыха. И чего надобно поганцу?
На судах такие крикуны — дороже золота для тиунов, подвойских да ябедников. Они всегда готовы распутать узлы в пользу тиуна. Хоть и лгут они, хоть люди страдают от облыжных слов, зато суд идёт скоро...
— Так ли?
— Не скрою, великой княже, пил тамо кобылье молоко — поганился, токмо с той поры отмолил тот грех.
— Ну, коли отмолил...
— А у него баба татарка! — острее сабли срезал Жмых.
Елизар барсом кинулся на Жмыха и стал давить поганую глотку.
— Стража! — взревел тиун.
Елизар уже придавил Жмыха к земле и держал так крепко, что стражники не могли оторвать его от кляузника. В два копья подкололи они Елизара в спину, сдёрнули обессилевшего и поставили перед князем.
— Верно ли доводит Жмых? — спросил Дмитрий. Елизар не ответил, лишь покаянно опустил голову. Позади примолкшей толпы ещё хрипел Жмых, к нему никто не подходил. Такие жмыхи и прежде водились, особенно у татар. В прежние, докалитинские времена баскакам, сбиравшим на Руси дань, переписывавшим численных людей, трудно было без доносчиков: там, глядишь, люди попрятались, там добро прихоронили... Не-ет, без доносчиков извелись бы баскаки, вот почему, как драгоценные цветы, из десятилетия в десятилетие выращивали они это гадкое племя, ценили, обороняли его. Доносчик для баскака — начало и венец делу... Иван Калита устранил баскаков от тягот сбора дани, сам вызвался сбирать и отсылать её. В этом была немалая мудрость русского князя: он отсёк повальные толпы баскаков от земли своей, люди немного вздохнули. Изводя жизнь свою на ханскую дань и княжью подать, душу свою держали в чистоте и крепили ту чистоту, но... жмыхи остались.