Дмитрий Донской. Искупление
Шрифт:
— И исчезнут ослушники! Ослушники! — запрыгал Жмых, вновь заискивая перед Некоматом.
— Та-ак... Мы-те ослушники, Некомат, а ты — кто?
— Купец я большой руки! Меня чтят не токмо в землях закаменных, персиянских и фряжских, меня чтит сам хан!
Некомат вырвал байсу у Капустина и сунул её за пазуху.
— Ты — купец?
— Купец!
— Ты — христопродавец! Ты землю и людей попираешь! Ты грязную ханскую доску рядом со крестом носишь!
— Да есть ли, сотник, крест-то на нём? — спросил Елизар.
—
— Отпрянь!
— Я те отпряну! Вот так! Вот!
Капустин рванул одёжку на груди Некомата, а надорвав — дёрнул прореху вниз, до седла. Голое жиреющее тело купца обнажилось, забелело меж сермягой челяди.
— И ты ещё носишь крест православный? Затвори уста — нос подковою на затылок загну! А ну, агарянский помёт, правь до избы бронника Лагуты! Все поделки его до единой отдать доброму кузнецу!
— Ты умрёшь по ханову слову...
— Ах ты прорва сотонинска! Изрублю!
Капустин рванул меч — Некомат скатился с коня и побежал на мост, потрясая рваниной. Кмети Капустина без команды кинулись за ним, столкнули на землю, подняли и повели к начальнику.
— На агарянску заступу уповаешь? А? — наклонился с седла Капустин. Некомат молчал. — А ну, веди татей своих ко избе Лагуты! Ну!
Челядь Некомата послушно поплелась во главе с хозяином. На месте остался только Жмых. Он стоял с застывшей улыбкой, будто напряжённо следил за весами — куда пойдёт чаша. Капустин подъехал к нему и с маху влепил ему ладонью по уху. Жмых рухнул в пыль и не шевелился.
— Не убил ли, Григорья Иваныч? И пятой не дрыгнет, яко мёртв.
— Отойдёт к покрову... А вы спровадьте татей да проверьте, всё ли они отдали холопу Володимера Ондреича! Я поехал во Кремль с Елизаром... — Он оборвал себя, глянул на Халиму и нахмурился. — А ей вели идти, где была!
...В стольной палате сбирались первые сумерки. Великий князь сидел с братом своим и зятем. Митрополит был тут же. Серпуховской... Боброк одобрили затею Дмитрия, только митрополит Алексей поупрямился, но дело не ждало, и он отписал епископу Сарайскому, владыке Ивану, что едет к нему монах Чудова монастыря.
Монашеская одежда уже ждала Елизара Серебряника.
Соседи-кузнецы разбрелись от избы Лагуты поздно, ещё поздней укладывались спать Бронники. Халима не пила и не ела в тот вечер и сидела в углу у порога, как затравленная. Лагута, совсем было потерявший голову, выгнал бы, наверно, её, но несчастье немного отступило — вернулись все поковки, злодей Некомат предстал тут порванным, — и Лагута помягчал, не выгнал Халиму, но ворчал долго:
— Ума рехнулся Елизар: сам едва из полону утёк, гол, как сокол, а хомут надел. Чего
— До сна ли ей! — вздохнула Анна, но тут же насторожилась: — Идёт кто-то! Елизар!
Ещё не отворилась дверь, а она уже услышала шаги брата.
Елизар не вошёл — ввалился в избу.
— Анна! Подымайся! Где лучина? Огонь взгнести надобно!
Халима уже была рядом и как кошка ластилась к нему, беззвучно плакала, чтобы не рассердить угрюмого хозяина.
— Елизар, уймись! — подал голос Лагута.
— Не уймусь! Подымайся и ты! Ишь, лежебока! Лагута не желал понимать шуток, хотя и слышалось в голосе Елизара веселье — до шуток ли ныне? Всё же поднялся, дабы поссориться с беспокойным нахлебником раз и навсегда. Но когда он вышел из-за рогожного полога, увидал избу, освещённую лучиной, широкий скоблёный стол, а на столе серебро, он сердито прокашлялся и сел под икону, но не спрашивал ничего и даже не глядел на серебро Елизара.
— Бери! — сказал тот. — Тут хватит тебе выкупить себя у Серпуховского.
Анна не выдержала — ахнула и упала в ноги брату.
Елизар отстранил её, повернул к Лагуте — ему кланяйся, он муж и хозяин, один тянул три воза: семью, брата Ивана и его, Елизара с Халимой.
— Спасибо тебе, Лагута, что не отказал мне во крове, ныне я с тобой тоже по-людски: бери серебро! Оно не граблено, не крадено — князем дадено.
— За что те князь? — на последнем сомнении спросил Лагута.
— За службу грядущую...
— Что за служба?
— Покуда мне то не ведомо... — утаил Елизар " свернул разговор: — До осени послужу, а коль приглянусь — ещё послужу, благо осеребрил и ухлебить готов.
— Ну, коль сам великий князь... — Лагута дотронулся до серебра и нахмурился: — Много даёшь мне.
— Всё бери, мне ничего не надобно... — Он тяжело вздохнул и высказал: — Едина у меня забота и докука — Халима...
— А чего — Халима? — вскинулся Лагута. — Пущай живёт, разве ей тут худо? В работе не переломится. Анна её не обидит... Чего Халима?
...На рассвете Елизара вытребовал конный. Тот вышел и увидал ладного скакуна, что был пристегнут к седлу всадника длинным поводом. Ладный буланый скакун. В седле был гридник Капустина.
— Не ревите! — не строго прикрикнул Елизар на женщин. — Отрочат побудите, а слёзы для загороды поберегите, тамо ныне воды мало... Ну, давайте прощаться, что ли!
Халиме он до утра втолковывал, что он на князевой службе, что надо ему уехать на месяц-два. Он держался молодцом. Легко и бодро сел на коня, приосанился, высокий и статный, качнул на прощание рыжей головой, перекрестился и стегнул скакуна. Только тогда, когда издали послышались снова рыдания, он подумал о своей судьбе: "Эх, пропало бабино трепало!"