Дмитрий Донской. Искупление
Шрифт:
— Вязко тут, — смиренно заметил странник и застенчиво улыбнулся.
— Невиданное дело! — крякнул Емельян Рязанец.
— Страсть как силён, — шепнул один кметь другому. Хозяин воза, хлеставший кнутом силача, сбежал.
— Кто ты, человече? — послышался сверху голос великого князя. Он был ещё в седле, объезжая место, где разбивали стан.
— Из брянских я, княже великой, — с поклоном ответил странник, а когда поднял лицо на князя, всем открылось оно, молодое, с лёгкой, чуть рыжеватой бородкой, и глаза, тихие, с синевой, грустные. — Из роду Пересветов. Истаял наш род от набегов и ратного дела...
— Чего ты взыскался в земле рязанской?
— Места ищу для покою души своей.
— Иди на службу ко мне. Род у тебя боярской, в дружину боярскую станешь. Званьем да честью повёрстан будешь, землёю награждён.
— Прости мне, великой княже, токмо душа моя отныне не приемлет мирскую суету... Не бывать мне во славном воинстве твоём, понеже и без того навиделись крови очи мои...
— Ну, коль ищешь покою, иди во Чудов монастырь кремлёвский. Благоволит тому монастырю сам митрополит Алексей, святитель наш преславный...
— Я немощен духом, княже, а на Москве — соблазн велик, потому путь мой ляжет в Радонежскую обитель, ко святому старцу Сергию.
Дмитрий повернул коня и отъехал к стану, а в ушах так и пел глубокий и чистый голос Пересвета. "Вот ведь какие люди ходят по Руси! — думалось ему. — А досада велика, что не бывать ему в моём воинстве. К отцу Сергию путь правит, а по силушке — старший брат Капустину..." Тут кольнула его ревность к монастырю — ревность, которую Дмитрий не раз испытывал за время своего княжения: живут устранясь от мира, а устранились ли? Вон какие люди уходят туда от него, от князя, от дел насущных... Дмитрий уловил себя на недобрых помыслах, броско осенился крестом и отдал повод подуздному.
Кругом уже трещали сухие ветки прибрежного кустарника, пахло дымом костров. Раздавались сдержанные голоса кметей. Устало фыркали истомившиеся от жары и дороги кони. Рассёдланные, они катались по берегу, пили воду из Непрядвы.
"Непрядва, Непрядва..." — повторял между тем Дмитрий и подумал, как много на Руси этих малых рек, а век человека короток, и многие десятки и сотни таких рек останутся неведомы ему... А хотелось бы всё повидать, хотелось бы проехать по всей земле своей. Вот как: в рай не пускают грехи, а по своей земле — дела суетные, премногие...
За ужином он вспомнил Пересвета и велел найти добра молодца. Несколько кметей обскакали окрестность, были в деревне, а Пересвета не нашли. Уже перед сном Дмитрий выходил из шатра, и ему показалось, что далеко-далеко, под тем лесом, куда норовили сбежать бабы с детьми, светился одинокий огонь. Это был костёр, у которого, должно быть, искал покою на неспокойной земле завтрашний инок Пересвет.
14
— Княже! А княже!
Ещё было лёгкое прикосновение, после которого голос Бренка стал ясней и громче.
— Княже! Бога ради...
Дмитрий открыл глаза и вмиг сообразил, что он не в терему своём, а в шатре, на краю неведомого обширного поля, близ Дону-реки. Увидел, что шатёр потемнел от росы и провис, что утро ещё не разгулялось, встревожился, зачем его будит мечник.
— Почто не спишь? — строго спросил он.
— Не гневайся, княже...
— Ну?
— Неведомо, увидим ли Москву и белый свет...
— Ну?
— Зорька ныне вельми красна — по всему окоёму течёт!
Теперь нетрудно было догадаться, куда тянет мечник. В раздумье покусал губу: выругать или похвалить?
В раздумье этом он не спешил и слегка смежил веки, сладко придрёмывая. Думал при этом: вот и ещё одна ночь на пути в Орду прошла, но не кончилась пока Русь, немного ещё осталось этой земли. Немного ещё... А там? Что там? Может, и ладно задумал Бренок погулять на зорьке, как бывало в милом и таком далёком отрочестве? Доведётся ли ещё выехать на охоту? И, чувствуя, как томится мечник ожиданием, спросил:
— По птице?
— По птице! — встрепенулся Бренок, зарозовел щеками. — Тут правее села Рождествена поле великое есть. Вчера в деревне Рязанца холоп ткнул перстом правее дальнего лесу. Да и сказано тем холопом: поле то по все годы зелено и мокро, а ныне сушь и его объяла.
— И ныне оно пусто?
— Коли оно пусто, то за дубравою, Дону поблизку, есть речка Смолка, в коей вода черна и студёна.
— А там что?
— А там — кулик ходит и много иной птицы живёт. А не то — поедем по Непрядве-реке, версты четыре и — вот он, Дон!
— А тамо?
— А там, княже, в самой год худой и то утка в камыше держится.
— В сие раннее время млада птица худа, жиром не залита — перо да кости.
Бренок сник от этих Князевых слов. Вздохнул, как всхлипнул, опустил красивую голову. Тёмный волос в полумраке рассвета казался ещё темней, и так же свежо и ангельски чисто высвечивало лицо. Дмитрий не раз слышал, что они с Бренком немало схожи на лицо. "Вот вернусь, бог даст, из Орды, в тот же день погляжусь в зеркало у Евдокии", — подумалось ему сладко, и так сладко и недоступно привиделся ему терем на великом холме московском, половина Евдокии, где всегда разлит пряный дух трав и благовоний египетских, купленных у Некомата, где таинственно шуршат сарафаны теремных боярынь...
— А что ты смур, Михайло? Али не желаешь ехать?
— Княже!..
— Седлай! Токмо... — Дмитрий поднёс палец к губам.
— А князя Андрея?
— И его не буди.
Они вышли из шатра. Дмитрий ещё придерживал полог, отяжелевший от росы, но уже чувствовал, что Бренок поднял его не напрасно. Прохлада, желанная прохлада, по которой в это жаркое лето соскучилось всё живое, пришла только сейчас, на рассвете. Было по-погожему росно. Намокший полог холодил руку, напоминая о том, что в самый страшный суховей сбережёт природа и подарит человеку живительную влагу. А кругом, по всей приречной низине, пахло дымом вчерашних, всё ещё дотлевающих костров, но огня не было видно, даже у сторожевых воинов. Увидав князя, они встрепенулись, но Дмитрий успокоил их движением руки и велел, чтобы оставались на месте.