Дмитрий Донской. Искупление
Шрифт:
Не прям лёг его путь. Не раз он объезжал кочующие аилы и снова нападал на старую ордынскую дорогу. Иногда останавливался у бедных аилов, тихих, неопасных, пил кумыс, творя молитву, говорил с хозяином по-татарски и вновь продолжал путь. Аилы в степи — не опасность, страшны снующие по степи дружинники хала и его сподвижников — нукеры. От этих степных псов, стерегущих степь, взимающих дань с простых кочевников, никому не уйти. В каждом малом отряде нукеров есть свои прославленные батыри и мергеры [45] . Останавливали они и Елизара. Он не убегал, хорошо зная, что боевая стрела быстрей коня. Грамота митрополита к епископу Сарайскому
45
Мергеры — меткие стрелки лучного боя.
Удивлял Елизар кочевников знанием их языка, обычаев, порой умилял этим, и нукеры бросали ему кусок сухого и крепкого, как камень, сыра хурута, наливали из меха кумыс.
Памятнее всех иных встреч степных была ему встреча с бедным аилом, кочевавшим на малом прилесном поле, близ рязанских земель, где обогнал Елизар обоз великого князя. К вечеру того дня он приметил, что конь его задыхается, резко и жарко выхаркивает воздух и весь покрылся потом — от гривы до репицы. "Запалю! Видит бог, запалю коня!" — с ужасом подумал Елизар. Останется он без коня среди бескрайней степи, не успеет в Орду раньше княжего обоза... В отчаянии он повернул на дым аила, показавшийся вдали. И это было спасенье. Хозяин аила, угрюмый и бедный кочевник, ещё молодой, но замученный невзгодами, имел всего одну жену, одну войлочную ставку о двух быках и малый табун коней. Семья была новая, только родился первый ребёнок — было слышно, как он пищал в бараньих шкурах. Елизар подъехал трусцой к ставке, спешился. Хозяин доил кобылицу в стороне, подошёл и спокойно оглядел русского монаха. Из ставки высунулась жена его и тотчас убралась, устыдясь чужого. Елизар лишь отметил, что у неё был очень маленький приплюснутый нос, некрасивый на русский взгляд, но для кочевников — лучшая краса. Елизар поздоровался:
— О кочевник! Пусть небо всегда будет милостиво к тебе!
— Сдохнет конь! — сразу определил кочевник. Елизар вовсе пал духом. Его пригласили к казану, что стоял на малом огне за ставкой, и он поужинал с хозяином. Звали кочевника Саин. После ужина он вынес большую шубу, дыгиль, и бросил под арбу.
— Спи тут! Утром возьмёшь моего коня, а этот пусть ходит!
И ушёл в ставку, чтобы не слышать благодарности.
...Ещё за день до Волги Елизар чувствовал близость великой реки: в осыпях степных оврагов виднелись мощные слои глины. Он помнил эту глину с той поры, когда вели его тут на аркане, опуская на ночь в овраги. Думал ли он тогда, что снова пройдёт этим путём, уже по воле князя? Вспомнился обоз с пенькой, налёт кочевников. Вздрогнул, вспомнив блеск кривых сабель, тупые удары по телу, — стариков сразу изрубили, а тех, что помоложе, повязали и выспрашивали, кто каким ремеслом владеет. Поделили пленников. Ремесленникам крепче аркан, зорче за ними глаз, лучше кусок...
Визг прошил воздух, как стрела. Глянул Елизар — скачет справа плотным косяком десяток нукеров. Быстры, целеустремлённы, как голодные волки с хорошим вожаком. Вожак впереди припал грудью к косматой гриве степного коня. Налетели, нахлынули тяжким запахом пота, немытой одежды. Защёлкали языками, ослепили блеском сабель, белозубым оскалом на радостях.
Елизар приподнялся в стременах и осенил себя крестом, глядя на восток. Сделал он это с намереньем, дабы утвердить свой монаший чин, смиренный, безгрешный.
— Куна! Куна! — кричали они по-русски, требуя денег. Десятник вплотную подъехал к Елизару с правого боку, унял коня и, не отрывая глаз-щелей от лица русского, спросил, кто он, откуда и зачем едет в Сарай Берке. Пришлось показать грамоту и перевести её на татарский.
— Почему по-татарски ведаешь? — спросил по-татарски же десятник.
— Жил смладу при татарах.
— Пленник? Сбежал? — насторожился десятник, и рука — вот привычка ворожья! — потянулась к верёвке арканной, что кольцом надета была на луку седла.
— Нет, — твёрдо ответил Елизар, выдерживая взгляд нукера.
— Как язык узнал?
— На Москве, при дворе крещёных татар, — солгал Елизар и перекрестился, дабы бог простил эту ложь, а сам подумал: "Спросит, в каком дворе, назову крещёного мурзу Чету".
Десятник принял крест Елизара за подтверждение слов, но по всему было видно, что так оставлять русского монаха ни он, ни подручные его нукеры не хотели.
— Куны везёшь попу сарайскому? — спросил начальник.
— Токмо грамоту, — смиренно ответил Елизар. — Измождён гладом и безводьем.
Но нукеры не желали оставаться без добычи. Один сорвал с Елизара чёрный пояс, и тотчас распустились монашеские одёжки. Десятник протянул руку к груди Елизара и разорвал рубашку.
— Куны! Куны! — радостно оскалился он, увидав на гайтане крохотный мешочек со щепотью мелкого серебра, и в тот же миг сорвал с шеи гайтан с серебром и крестом.
Завизжали нукеры. Один кинулся к ноге Елизара и стал снимать короткий, яловой кожи сапог. Второй Елизар стянул сам и бросил, как кость собакам. Нукеры успокоились, но не отъезжали. Потом десятник спросил:
— В Сарай Берке скажешь? Елизар подумал и правильно ответил:
— Нет. Бог вам простит, добрые кочевники...
— Дай клятву богу своему, что не скажешь про нас!
— Нет у меня сил на клятву…
Поговорили о чём-то вполголоса, оглядываясь на русского монаха. Потом один из нукеров подъехал, велел подставить ладони и налил из меха воды. Елизар выпил и подставил ладони снова. Татарин зарычал и плюнул в протянутые руки.
— Теперь молись! — крикнул десятник.
— Не могу, кочевник хороший, — ответил Елизар смиренно, но твёрдо.
— Зачем не можешь?
— У меня нет креста на шее, ты поял его. Десятник посопел, достал из кармана гайтан с крестом и мешочком и оторвал крест.
— Бери и молись!
Елизар вытянул из перемётной сумы верёвку, отслоил самую тонкую прядь, осучил покруче и навязал на неё крест.
— Господи, благослови и помилуй... — прошептал он и несколько раз осенил себя крестом, приговаривая дальше со страстью:
— Разрази врагов моих! Раззнамени их во бранях великих и малых! Да сдохнут и эти десять супостатов моих!
Десятник крикнул что-то. Елизар понял, что он требует молиться с поклонами, и с удовольствием продолжал:
— Суди мя, господи, яко аз незлобою моею врагов смирил и, на тя уповая, не изнемог. Искуси мя, и исть тай мя, разожги утробу мою и сердце моё, со законопреступными супротив поставь и помоги, господи, ненавидящих церковь твою во брани тяжкой преобороть... да сгинут нечестивы!
Десятник удовлетворённо крякнул, развернул коня и с визгом ускакал в степь. Остальные ещё покрутились немного, высматривая, что бы сорвать ещё с монаха, ничего не приметили больше и ускакали за своим начальником.