Дмитрий Донской. Искупление
Шрифт:
— Вылезай, Назар, едут! — уже серьёзно добавил Монастырёв. Тёмно-красное знамя плыло над берегом — к перевозу подъезжал великий князь Московский.
18
Не сразу, лишь на вторую неделю оборол Елизар Серебряник никудышное и липкое, как смола, чувство — страх. Вроде не ребёнок и не новоук, впервые попавший на чужую землю, а не выдерживали в груди какие-то старые, кадорванные ещё в юности гужи, видно памятны были те чёрные дни рабства с побоями, голодом, петлёй на шее... Через неделю он по повелению Дмитрия уже на целые дни выходил в Сарай для догляду и сбору новостей. Иной раз отправлялись с ним кмети для закупки на рынке съестных припасов. Все остальные — сотня дружинников князя, обозники — тосковали в небольшом яблоневом саду владыки, где они жили, благо лето такое, что не холодно, жары хоть отбавляй. Для развлеченья и поварной подсобы Дмитрий Монастырёв с Кусаковым Назаром брали помощников и уходили вверх по Ахтубе —
За десяток лет мало что изменилось в Сарае Берке. Поприбавилось мелких мечетей, богатых дворцов, да и сам город немного пораздался в степную сторону, а особенно — вдоль реки Ахтубы. Но по-прежнему в каждом посаде — в русском, персидском, черкесском, византийском, асском [48] , кыпчакском и главном — татаро-монгольском, — в каждом из них пестрели, как и прежде, шумные базары. Каждое утро базарного дня из-за каменных стен купеческих домов выезжали телеги, выходили верблюды, ослы, лошади с товарами разных стран — от Китая до Египта. Хан всем здесь дал волю торговать, славить его великий улус, из которого увозили русский хлеб, мёд, шкуры крупного зверя, дорогой мех, кожи, лён... А в бездонных сундуках ханских и его эмиров оставались серебро, золото и заморские товары. Оставались рабы, и рабы же уводились отсюда, купленные на базарах Сарая Берке.
48
Асы — осетины.
В то утро Елизар направился в татарский квартал, вырядившись в старый русский кафтан, в добротные лапти, и, конечно, надел баранью шапку. Отзвонили православные колокола, отмолились в мечетях мусульмане, среди них и ханская знать, недавно принявшая мусульманство и внешне — только внешне! — признавшая его, а на деле по-прежнему, где тайно, где явно, поклонялась войлочным болванам, боялась неба, почитала покровителей воды, земли, почитала шаманов — камов — более, чем мулл. Прошли и мастеровые рабы. Следом за ними — ремесленники. Они сбирались на тесных улочках небольшими толпами, горланили о делах, но, завидя своего выборного начальника, шейха, расходились по своим местам — к горнам плавильных печей, к гончарным кругам, в кожевенные вонючие сараи, на бойни, где ревел скот, а в воздухе города уже пахло дымом поварен и литейных печей. Ещё час-другой — и потечёт в лавки, на ковры торговцев, бронзовая, чугунная, железная посуда — котлы, чаши, тарелки, светильники, а в недавние годы ханы измыслили вилки высмотрели у византийских купцов, и им надо...
Елизар всюду, где мог, приостанавливался, слушал разговоры, но более всего — присматривался к мастерам. У серебряников или мастеров золотого дела ему не надо было учиться, а вот ремесленники иных дел, вроде изразцовщиков, занимали Елизара, только говорить с ними было тяжело: были они или рабы из разных концов белого света, или жившие на вольных хлебах и тоже собравшиеся отовсюду. Хорошо, когда попадались персы, армяне или итальянцы — с этими Елизар разминал язык, вспоминая слова и радуясь великой, почти волшебной силе человеческого знания, только дорого ему стоило это знанье... Вот вчера предавали земле юного кметя, сотоварища Тютчева и Квашни. Чуть всех не зарубили около города, когда возвращались те кмети с Монастырёвым и Кусаковым с рыбой и сетями от Волги. Попалась им навстречу похоронная толпа татар. Богатого хоронили. Не ведали московские люди, что татары убивают каждого, кто встретится на пути покойника. Поверье есть у них: убитый служить станет господину на том свете... Нехристи! Хорошо, что русские все были при оружии, а так — беды великой не избыть бы... Ох, город, город! В степи хоронят по-древнему: ночью, когда со стороны никто не видит — ни зверь, ни человек, — выроют могилу, положат покойника вместе со ставкой, со всем его войлочным домишком, с добром, зареют, сровняют землю, а сверху прикроют снятым ранее дёрном, как будто ничего тут и нет...
Поднялось солнце. Натекала жара, выжимая ночную прохладу из каменных углов города. Елизар стащил шапку, засветил рыжей головой — смотрите: русский человек идёт! В узкой улице, в конце которой мелькнул ханский дворец, его чуть не смял табун коней — гнали на рынок. Нету ума-то: нет чтобы вокруг города прогнать, нехристи!
В глазах ослепительно блеснул золотой полумесяц — ханский дворец! Вот уж и стена, и шелест воды из фонтанов. Где-то тут, совсем близко стоял двором бывший повелитель Елизара, асаул. Захотелось взглянуть, и он приостановился было, оглядывая место, но тут просвистела стрела — страшно, у самой головы и с таким пронзительным свистом, что Елизар бросился бежать вдоль улочки. Ещё одна стрела свистнула у правого локтя и разбилась о каменную стену дома; стрела была с глиняным наконечником, певшим дырьем на все голоса, — сигнальная стрела, "Знали бы, окаянные, по ком стреляют, ратной не пожалели бы", — перекрестился Елизар, и теперь уж ему было не до воспоминаний. На перекрёстке двух узких улиц схватились в ругани купцы. Перс на верблюде загородил дорогу целой горой тюков, свисавших по обоим бокам животного. Кыпчакский купец орал с лошади на своём половецком наречии — не язык, а обмылок, причудливая смесь всех языков Сарая, города-Вавилона.
— Страху нет! Законов нет! Хана — нет: Мюрид-хан — конец! Абдулла-хан — конец! Теперь Магомед-хан в гареме сидит, ничего не видит!
"Да, Абдуллы нет!" — подумал Елизар. Знал, что в год его пленения правил тот юный хан, по слухам развратник и глупец, а два года назад Мамай посадил на трон нового — Магомеда.
— ...не долго осталось ждать! — ворчал кыпчак. — Вот увидит Сарай: и месяц не успеет народиться, как наедет Мамай! Урус-хана эмира обуздает! Айбек-хана эмира — стреножит! Хаджи-черкеса из Сарая Бату выстегнет! Всесильный Мамай сладких девок персидских в гарем заберёт!
Елизар шёл позади и не только ушами — ртом ловил болтовню кыпчака, немало, видать, осведомлённого в делах Орды.
— Немощью ханской Орда припала: дом Суфи плюёт на Орду! Дом Суфи воцарился в Хорезме! Дом Суфи не платит Орде ни калана [49] , ни копчура [50] !
Елизар, пока шёл до рынка за хвостом верблюда, услышал новостей больше, чем за полдня на базаре. Что ни говори — повезло! Вот отчего, догадался Елизар, — хан не пускает великого князя во дворец: Мамая ждёт!
49
Калан — налог с земли.
50
Копчур — налог со стада.
Около полудня окликнули Елизара. Глянул — Тютчев с Квашней да с ними ещё Гришка Судок, Васька Тупик, Андрей Волосатый и Ванька Святослав. Все дети боярские, хоть из обедневших, а белорылые, но Елизара не чурались, вроде как за своего признавали. Тютчев — тот сам в татарском языке смыслит, а тянется и к персидскому, и к фряжскому. Елизар советовал ему как-то: поди в Сурож-город, во полон — научишься, мол, и фряжскому! Не обиделся... На базаре все семеро плотной стаей ходили, Елизар с Захаром Тютчевым впереди.
— Коней много у города стоит, — заметил Тютчев.
— То на торг пригнали. Дёшевы ныне скакуны, — ответил Елизар. — А дале — ещё дешевле будут: трава иссохла...
Тут увидали они толпу пленников. Более двух десятков мужчин и женщин вели на продажу. Хозяин шёл позади в длинном татарском халате, толстый и самодовольный, смотрел за пленниками, за стражей — два человека не были нукерами, хозяин вооружил кривыми саблями своих холопов.
Тютчеву велено было купить пряностей восточных для поварни владычной. С приездом московской сотни и князя велик стал расход не только муки, мяса и прочей еды, но и пряностей хлебопечных. Великий князь, зная, что не скоро отпустит его Сарай, велел переписать цены на хлеб и иные продукты и как-нибудь, не в базарный день, когда спадут цены, взять подводы и сразу закупить продукты — оптом и дешевле.
— Захарка! Хлебный ряд по левую руку! Чуешь? — надрывался Квашня, которого оттирала толпа.
Базар оставался базаром со своими законами, теснотой, неожиданностями. Видывали добры молодцы базары на Москве — велик развал товаров, но здешний базар ошеломил их. Толкотня, крики, визг, мелкие стычки, звон медных и серебряных монет. Чем мельче товар, тем больше крику. Москвичи попали в тот мелочной круг-ряд, в котором и нищий чувствует себя покупателем и кричит, и торгуется, и спорит. Тут были разложены уздечки, хомуты, кольца для упряжи, цепи железные, подковы, втулки железные к колёсам, оси деревянные и железные, листы меди, напильники, оселки, бруски точильные из камней разной твёрдости, медная проволока, мотыги, сера, селитра, ножи разных размеров, краски, гвозди, крючья, петли, замки висячие и вставные, медные тазы для омовения, медные и чугунные котлы, чаши, подсвечники медные. Отдельно продавались ятаганы, сабли, мечи, копья на древке и наконечники их отдельно, наконечники лучные всех назначений — боевые, сигнальные, охотничьи, луки и тетива к ним... На следующем кругу опять пошёл железный разр,ал со сковородами, топорами, заступами, костяными изделиями, стеклянной, глиняной, железной, медной посудой... Дальше раскидывали ткани, взмахивая в воздухе разноцветными полотнищами, торговали кожей, сапогами разных покроев... Тише, серьёзнее шла торговля зерном — рожью, пшеницей, просом, рисом... Тут много не кричали да и за цены не спорили. Если кто и негодовал на высокие ныне цены на хлеб, продавец подымал глаза к небу, к беспощадному солнцу, и становилось ясно: засуха. Поднялись цены на орехи грецкие и лесные, на горох, на бобы, на миндаль, на изюм, на чернослив, на фисташки, на гвоздику, на перец, на кофе, бог весть как попавший сюда, — на всё, что надо было человеку для существования, которому грозило жаркое лето. Однако среди моря товаров, съестных припасов, среди криков, споров, веселья пока забывалась грядущая беда, Сарай не мог поверить, что на свете есть силы сильнее его, пусть даже и голод... Спокойно было в лавках торговцев золотыми и серебряными изделиями. Зайдёт разве утомлённый жарой военачальник, мелькнёт серебряной бляхой на шее тысячник, порой ослепит блеском своей золотой бляхи темник, купивший дорогую вещь.