Дмитрий Донской. Искупление
Шрифт:
— Этот не отступится! — поддакнул Квашня.
Они разговаривали, а сами ревниво следили, не подошёл бы кто-нибудь ещё и не купил бы красавицу. Елизар уже стоял рядом с ними и понимал кметей больше, чем кто другой, даже больше, чем они сами. Ведь и его продали тут, вон в том конце рынка...
— Надобно дальше идти... — сказал он нетвёрдо.
Захарка посмотрел на него, как на врага. Засопел. Выкатил широко расставленные карие глаза, схватился за голову и вдруг со столом хватил шапкой оземь:
— Да христиане мы али нет? А? Я вас вопрошаю, чревоугодники! Прянь заморскую скупать припёрлись! Без неё, без пряни, да благовоний проживём, как прожить без души? А? Она ведь тут останется, душа-то! Чего, Квашня? Не тщись взгляд притемнить — бросай куны в шапку!
И сам первый стал выворачивать из-за гашника свой гаманок-калиту. Ссыпал туда серебро. Елизар торопливо достал найденную монету и бросил в шапку.
— А вы?— рявкнул Захарка.
Кмети ссыпали в шапку своё серебрецо.
Захарка присел было считать, но увидал — глаза по все стороны стригут — подходит к полонянке тот же купец.
— А ну брысь, нехристь! — рявкнул Тютчев, будто был не в Орде, не в самом жерле её, а у себя, на московском базаре, где ему нечего бояться.
Он налетел на купца — грудь в грудь. Тот отступил на шаг, как для разбега, набычился. Захарка сунул шапку торговцу, а сам выхватил меч.
Толпа взвыла и замерла.
Купец сделал шаг назад и сжался в цепкоглазом прищуре.
— Моя ясырка! — крикнул Захарка по-татарски. Потом торговцу: — Считай!
С мечом он пересолил и, чтобы как-то оправдаться перед толпой, обрубил верёвку, ослабил узел на руках девушки, а потом и вовсе сбросил путы на землю.
— Считай, не ворчи!
Руки торговца работали быстро. Губы шлёпали — нижняя об верхнюю. Захарка тоже следил за счётом, и, пока грудка серебра истаивала в шапке, он понял, что едва ли будет там и половина. "Мать богородица!" — прошептал он, подумав, как закричит сейчас торговец, досчитав. Но татарин закричал, не досчитав.
— Затвори пасть! Добавлю! Ну! Бросай туды! Во! Девяносто пять...
Захарка зыркнул по сторонам, прижмурился, как кот, и запустил руку за пазуху, где на голом теле, у самого пупа, лежали в тряпице серебряные куны владыки Ивана.
— Эх, мать-богородица! Пропадайтя, травы вонючие! — Он грохнул серебром по арбе и дрожащими от волнения руками начал развязывать тряпицу и... не мог.
— Квашонушка! Брате! Иди ты...
— Сколько ещё? — хрипнул Арефий Квашня, тоже встрасть переволновавшийся.
— Да сунь ты ему ещё девяносто! Один ответ... — махнул рукой и пошёл.
Толпа загалдела. По крикам Захарка тотчас понял, что он забыл ясырку. Оглянулся — идёт за ним, не подымая головы. Подойдя к Захарке, она остановилась, но так, чтобы он отделял её от ненавистной арбы.
— Как наречена? — спросил Захарка.
Она смолчала. Вроде и подняла было глаза, но, глянув на спасителя, она будто чего-то испугалась позади него и снова опустила голову. Он посмотрел туда и всё понял: пожилая женщина молча плакала и крестила издали молодую подругу, крестила сразу двумя связанными руками.
— Квашня, догоняй! Ой, мати-богородица...
Они заторопились от этого страшного места. Стоять там под взглядом оставшейся пленницы не было больше сил.
Елизар посмотрел, как выбираются из толпы москвичи, подождал Квашню. Уже отходя от арбы, он всё же не выдержал и спросил татарина:
— Зачем детей продаёшь?
— Вырастут — меня продадут! Покупай, рус! Елизар махнул рукой и пошёл за своими.
Вечером Елизар доводил великому князю о слышанном и виденном. Мамая ждали и без того, но то, что татары отправляют в Персию сорок тысяч коней для продажи, а на восток — двадцать тысяч, — это было отрадно слышать. Если прибавить к тем тысячам ещё тысяч двадцать-тридцать, что продаются ими на знаменитых ногайских торгах в Подмосковье, то и младенцу станет понятно, что в ближайшие два года не сесть Орде на коней для большого походу. Это успокоило Дмитрия, и теперь он уже не боялся: что бы с ним ни случилось в Орде, несколько лет Русь будет жить спокойно.
В добром духе, умиротворённый, он вышел к вечерней трапезе в доме епископа и на жалобу владыки Ивана, что кметь Захарка Тютчев пустил деньги на выкуп русской пленницы, ответил, окстясь:
— То — божье дело, владыко... Мой казначей вернёт деньги в церковную казну.
Больше Захарку в Сарай не выпускали. Капустин велел или венчаться ему с девкой Марьей, или прогнать её.
— Иди проси благословения у великого князя, коль отца нетути, а в соблазн вводить девичьей красой кметей моих негоже!
— Исполню, как велишь, токмо в Сарай-то отпустишь?
— Затвори рот!
— Почто так?
— А по то! Болезным кметям пути туда нету: шуйца у тебя ножом резана, а башки и ране не было!
— Грешно лаяться, сотник, — набычился Тютчев. — Башка — то у поганых, у нас — голова!
— Поперечь мне ещё! Вот ушлю в сторону нощную!
"Отрадно и то, что пястью в ухо не пехнул" — подумал Тютчев.
Не терпел Капустин прю словесну, Тютчева же чтил, опасаясь острого языка его.
19
Среди ночи закричал голодный осёл. Животное забрело по сарайским улочкам в ханский дворец и, то ли от голода, то ли от жажды, услыша плеск фонтана за стеной, застонало дрянней немазаного колеса. В степи тревожно ржали лошади — видимо, грызлись и рвались в глубину степи к кормам, которых нынче там не было.
Мамай откинул ногой шёлковое одеяло, нащупал саблю, всегда лежавшую с ним рядом, три раза ударил по тяжёлому серебряному кубку. Вошёл евнух.