Дмитрий Донской. Искупление
Шрифт:
— Убить осла!
Евнух поклонился, неслышно затворил дверь, полыхнул белым халатом в лунной полосе, падавшей из высокого узкого окна, растворенного в сад. Было жарко, душно. Казалось, что каменные стены, потолок и пол — всё прокалено, и на века, что здесь, в Сарае, не бывает морозов и метелей... Вырвав из-под наложницы халат, Мамай тяжело поднялся с пуховиков и подушек, брошенных по-персидски — прямо на пол, и стал утираться этой шёлковой тряпицей, пахнущей степными травами и женщиной.
— Темир! — крикнул он в дверь, ведущую в большую залу и на лестницу.
Появился громадный детина, полугол, но с саблей на поясе.
— Я — твой, Эзен [53] !
Мамай некоторое время молча стоял у окна, утираясь халатом. Краем раскосого, стянутого к виску глаза с удовольствием рассматривал верного
53
Эзен — здесь — великий.
Мамай повернулся к своему жаркому ложу, подошёл и поднял из подушек за косы юную наложницу. Тёмные косы оттеняли её обнажённое тело. Глаза выбрызнули страхом, когда увидела она великана-кыпчака. Мамай подвёл её к Темиру и бросил ему косы наложницы, как уздечку.
— Бери себе!
— О, Эзен!.. — бычий выдох примял слова кыпчака.
— Бери! Пожелаю — и небо пошлёт мне весь гарем хана!
Сквозь сжатые белые зубы Темира послышалось рычанье — он смеялся. Мамай кинул ему халат наложницы и отошёл к окну. Из сада долетал шелест фонтана, а деревья в эту жаркую безветренную ночь были безмолвны. Он любил их тоже, любил за молчанье, хоть видали они немало за последние десять-пятнадцать лет...
Помнят деревья, как властелин Орды хан Джанибек со своею любимою супругою долго не соглашались выдать дочь за него, Мамая, чуяли, что темник с такой хваткой, войдя в родство с потомками Чингизхана, много прольёт крови в Орде. Чуял тесть, но не ведал, что первой прольётся его собственная кровь: жестокий, глупый и распутный сын его, Бердибек, подкараулил отца на пути из далёкого Тебриза и убил его. Четыреста верблюдов с драгоценностями — добыча с покорённого города и края — попали в руки Бердибека. Одного только Бердибека, потому что под эти деревья въехал он единственным наследником: двенадцать единокровных братьев он отправил вослед отцу... Сарай шептал, что-де эмир Товлубий наущал глупца свершить злодеяние, но деревья знают: Товлубию приказал он, Мамай... Ну, что так орёт осёл?
А за стеной ханского дворца животное закричало в последний раз: стража прикончила его.
...Глупый Бердибек ошалел от власти и богатства. Он ежевечерне выстилал пол в своём обширном гареме обнажёнными телами жён и наложниц и ходил по их мягким животам. Любил отымать жён у своих больших слуг — у эмиров, тарханов и у военных — угланов, темников, тысячников. Эмир Кульпа правильно понял Мамая — убил распутника и, будучи родственником покойного, сам стал ханом. Для того и убивал. Кто-кто, а Мамай знал, что к трону рвался потомок Чингизова сына, потому даже в Крым не уезжал, и через пять лун новый хан Наврус переступил труп Кульпы. Погибли с Кульпой и два его сына христианской веры — Иван и Михаил. Их смерть была решена, потому что вдова Джанибека, мудрая Тайдула, благоволила им, желая мира меж Русью и Ордой. Виданное ли дело?! Русь — улус великой Орды — должна вечно стоять на коленях, и так забыли страхи Батыевы... Настало время Мамаево: надо было самому занять престол. Всё ж прежде он решил испытать, что будет, если власть возьмёт простой военачальник. Верные люди поскакали в восточную степь и назвали его, Хидыря, ханом, только... для этого он должен был прибыть с войском в Сарай и убить Навруса. Хидырь сделал это, а заодно убрал и царицу Тайдулу...
Деревья помнят и смятенье Мамаево: Хидырь вдруг был убит сыном своим Темирхожой без ведома Мамая. Такое простить было нельзя, и тогда Мамай поднял бунт: вошёл к хану с верными людьми, сволок его на пол с подушек и коленом сдавил
"Эта проклятая жара погубит конницу..." — ворвалась мысль, весь месяц тревожившая великого темника. Кони худеют и скоро станут падать, были бы они, как вот эти деревья: настала засуха — свернули листы и придрёмывают, но корни понемногу тянут холодную влагу, и дерево продолжает жить. Они, деревья эти, ещё увидят и его, Мамая, торжество. Уже немного осталось. Уже не стало Мурута. Недолго помежился во дворце Абдулла, и вот теперь возвёл Мамай последнего, пожалуй, — Магомеда... Эта жара должна помочь Мамаю: недовольство степи и городов новым ханом, укрепление эмиров и их откол всё это усилит голод, а голод неминуем: скот скоро начнёт падать. Орда же кормится с коня... Он укажет потомкам Чингизхана старый и верный путь к сытости и благополучию — путь на запад в устрашающе живучие, неисчерпаемые русские княжества, коим надобно напомнить старые времена...
"Если завтра Магомедка захочет казнить русского князя, он, Мамай, не станет ему мешать..."
За дверью, под самым порогом, застонала наложница. Мамай подошёл, послушал, растворил ногой дверь и стал смотреть.
Утром Мамай велел позвать главного кама — старого шамана, жившего в дальнем углу сада в своей маленькой, но роскошной ставке. Мамай редко слушал проповеди мусульманского кади, он был равнодушен к этой вере и замечал, что все в их государстве — все сильные люди, от хана до десятника, — лишь притворяются, что чтят закон, насаждённый при Узбек-хане. Пред иноземцами, особенно египтянами, выдают себя за мусульман, а в душе хранят страх перед небом, следуют обычаям и нравам предков, почитают шаманов и кормят их, то есть остаются тем, чем осталась вся степь, где нет надобности лгать небу, когда оно всегда над головой, а властители со своими строгостями — далеко. Мамай ничего не боялся, кроме неба, когда на нём собираются грозовые тучи, и, если разыгрывалась гроза, он закатывался в чёрный войлок и забивался в тёмный угол.
Шаман прибежал немедля — знал, кому служить! Мамай встретил его в большом зале, один. Посмотрел, как тот затряс и замахал рукавами халата, разрезанными до локтя на узкие полоски. Подол тоже был разрезан до пояса, и вся эта бахрома красного шёлкового халата ослепляла глаза. Вот кам упал на пол, забился, забрызгал слюной, застонал... Мамай взял слиток серебра русскую гривну — и бросил ему.
— Скажи нам, каков сегодня будет мой день?
— Ничто не омрачит его, о великий темник!
— Чего ждать мне от русского князя?
— Дани! — выпалил кам.
— О чём говорил ты сегодня с луной?
— О великих походах! Луна сегодня, катилась на запад — туда звала великого темника!
Похоже, что этот глупец видел, как луна катилась и на восток. Мамай слушал кама, вперив в него чёрные немигающие щели глаз, над которыми белёсыми брызгами ковыля косо вскинулись короткие жёсткие брови. Губы его были сжаты, и от этого узкие чёрные усы казались потерянными меж коротким сплюснутым носом и исчезнувшей, втянутой верхней губой. На подбородке была оставлена крохотная чёрная точка волос, небольшой островок чернел ниже подбородка. Эти чёрные пятна на круглом жёлтом лице перекликались с длинной, до переносья, и узкой, в два пальца, чёлкой, как у лошади делившей лоб. Великий темник, казалось, не столько слушает, сколько принюхивается к каму, к его словам и движеньям, так напряжённо он вытянул короткую шею над мощными плечами, так недвижно были уставлены на кама чёрные печурки ноздрей.