Дмитрий Донской. Искупление

Лебедев Василий Алексеевич

Он вышел к Елизару, умиротворённый, с потеплевшим старческим взором.

17

Он явился как вожделенное, но престрашное чудо в дрожащем мареве раскалённого дня — громадный, больше всех иных городов, какие довелось видеть Дмитрию, раскинувшийся на большом и розном пространстве от воды Ахтубы-реки и влево, до парного, жаркого горизонта, — явился в гордыне своей Сарай Берке. Среди бескрайнего нагромождения камня и дерева возвышался дворец хана с золотым серпом полумесяца над крышей, окружённый дворцами эмиров, а те — единой стеной. Сам город не имел стен и был отворен воде реки и всей степи радостно, бесстрашно,

ведь он — порождение её сынов. Что-то было неприятное в паутинной настройке улиц, кругами расходящихся от центра к окраинам, и только небольшой деревянный квартал на левой, северной, стороне города отрадно гляделся простотой и обычностью построек, над которыми скромно возвышалась деревянная глава православной церкви, то был русский посад. Звонница отчаянно противостояла всем тринадцати высоченным минаретам мечетей, изукрашенных резным камнем, глазурью, золотом. В этом лишённом зелени городе было что-то обречённое, мертвящее и мёртвое одновременно. Дмитрий смотрел с высокого берега на этот город, построенный рабами, и, казалось, видел те богатства, что текли в Орду из Руси — её хлеб, мёд, лен, лес, её драгоценные меха, до коих охочи Орда и Восток, далёкие страны вплоть до Египта, её серебро, золото, её, наконец, сынов и дочерей, чей пот и чья кровь пролились в основание этого ленивого и крикливого, изнеженного и разбойного города. Дмитрий смотрел на него и не мог поверить, что на земле, под божьим всевидящим оком возможна эта страшная несправедливость. "Неправеден град, да сокрушат тебя силы небесные, да рассыплются камни твои в песок, а песок развеет ветром!" думал Дмитрий, не ведая того, что городу этому осталось стоять немногим более двух десятилетий.

Внизу — так далеко, что люди у самой воды казались совсем крохотными, — суетилась с утра алчная толпа городских бродяг, пронюхавшая о прибытии в Сарай русского великого князя. Как всякий богатый город, Сарай Берке сумел очень быстро породить и размножить наглую толпу бродяг, бросивших трудовую жизнь дикой степи и живущих отбросами жирного города, ночным грабежом, кражей, случайными заработками. Эта толпа, мельтешившая внизу, приплыла сюда на лодках, чтобы подработать на перевозе, унести, что плохо лежит, затеять драку, утопить неглубоко вещь, чтобы потом достать её, — словом, была той самой толпой, что неизменно отражает, без лоска и потому особенно точно, самое суть духовной жизни всего города, его повелителей, отцов государства и предрекает их конец гнилью и смрадом своего существования.

— Дорогу! — доносился от воды голос Монастырёва.

Он спустился к воде с десятком кметей, чтобы расчистить путь для телег, путь к паромам, поданным по приказу посла Сарыхожи, который со своей сотней невесть как оказался на перевозе к приходу русского князя. Татары в первую очередь завели коней, заняв паромы, а сами прыгали в лодки и покрикивали на ленивых гребцов. Тем не хотелось везти своих: от этих нукеров вместо денег можно получить только по шее, иное дело русские... Вот уже убралась сотня Сарыхожи, а народу на берегу не убавилось: напёрла толпа городского рванья.

— Отпрянь, окаянные! — надсаживался Монастырёв. Сарайская рвань напирала. Кто-то сдёрнул пуговицы с кафтана Тютчева. Тот взъярился и двинул — ничего, что молод! — кулаком в чьё-то лицо. Взвыла толпа. Мелькнул нож и брызнула кровь из руки у Тютчева.

— Зззарублю-у! — сорвался Монастырёв и выхватил меч, высвистнул им над толпой, но не стал опускать на головы.

Вниз сбежал Григорий Капустин. Схватил за узду коня и крикнул сотнику прямо в сощуренные глаза:

— Великий князь велит тебе, сотнику татарскому, унять сих татей! Бери серебро и делай дело!

Капустин сунул татарину горсть серебра. Тот не торопясь, хотя вокруг Монастырёва уплотнялась и посверкивала ножами рвань, пересчитал серебро, так же не торопясь убрал его за потный гашник шаровар и только потом спокойно и

внятно сказал по-русски — так же чисто, как тогда за кузнецкой слободой в Москве, когда он догнал сотню великого князя:

— Заруби двоих.

Капустин не понял, казалось, и сотник снова сказал:

— Троих заруби.

Капустин взялся было за меч, но передумал. Он с разбегу ударил первого попавшегося в грудь ногой, свалил на землю. Тут же в ярости он схватил двумя руками за босую ногу другого, сдёрнул его на землю, чтобы по-былинному, как палицей, размахнуться им по толпе, однако татарин сжался в комок, пытаясь достать руку Капустина ножом, но мощная сила повела его сначала в сторону, крутанула на полколеса. Капустин швырнул татарином в его сотоварищей. Ощерившись, как собаки, они ловко отскочили, и тело ткнулось в лодку. Послышались треск весла и глухой стук головы о кромку борта. Из носа и ушей бродяги хлынула кровь, безжизненно упала разбитая голова, повисли скрюченные руки.

Толпа взвыла, Капустин выхватил меч и пошёл вперёд:

— Отпрянь, некрещёные рыла! Уполовиню!

Ворье затопало вдоль берега, хозяева лодок прыгнули за вёсла и притихли в ожидании.

Полумёртвого татарина свои же столкнули в воду. Он шевельнулся, повернулся вниз лицом и больше не двигался. Тело его и тёмное пятно крови относило вниз течением.

— Тьфу, зараза! — плюнул Капустин, злясь на сотника, что заставил его вмещаться в эту нечистую затею. Повернулся к Тютчеву, спросил: — Что шуйца твоя?

— Пекёт! — поморщился юный кметь.

Он сжал зубы и, перехватив руку у локтя, посеменил к воде замывать. На миг он оглянулся через левое плечо и увидел татарского сотника — его асауловскую бляху и холодную застывшую улыбку с белым, омертвевшим шрамом на растянутой губе. Ему захотелось сказать асаулу что-нибудь дерзкое, не досказал тогда, на дороге за кузнецкой слободой, но сверху, по глубокому лотку дороги, косо метнувшейся к воде, летела первая гружёная телега.

— Придержива-ай! — рявкнул Монастырёв, опасаясь за поклажу.

Погрузка началась.

— Квашня! — крикнул Тютчев, уловив момент, когда телега не тарахтела, увязнув колёсами в прибрежном песке.

— Чего-о? — упало сверху.

— Сведи коня моего!

Асаул по-прежнему сидел в седле неподвижно и всё с той же улыбкой щурился вдоль берега, а Тютчеву казалось, что он всё ещё посмеивается над ним.

"Ну я те вдругорядь покажу-у, окаянная образина! Всем отольётся моя кровушка!" — молча ярился он.

Присмиревшие лодочники настороженно улыбались, ожидая русских дружинников. С левого берега подплывали те, что перевозили сотню Сарыхожи. Медленно надвигались порожние паромы. Ещё час, и большая вода отделит московскую дружину, великого князя и его обоз от родимого, правого берега.

— Итиль широкы! Итиль широкы, — закричал татарин-перевозчик со своей лодки, бесстыже набивая цену.

С берега верхом съехал Назар Кусаков. В тот день он охранял тыл обоза и не поспел к драке на помощь дружку своему, Митьке Монастырёву. Спрыгнул с седла, подбежал к воде, низкорослый, щуплый, криво выкидывая резвые короткие ноги. Зашёл в воду, пал руками вперёд и, стоя на четвереньках в воде, купал в отрадной прохладе лицо, пил, кряхтел, молился, благодаря бога, и поругивался сладко.

— Итиль широкы! — опять крикнул татарин.

— Какой те Итиль? Итиль! То — Волга, моя река. Уразумел? В деревне моей она чуть шире рожи твоей! Итиль!

— Презабавно, Назар, творят татарове: сами некрещёны, а реку перекрестить норовят! — заметил Тютчев.

Отродясь хитростию повёрстаны. У-у, дьяволы!

— Небось во иные земли то прозвище пускают. Неслышно подкрался Монастырёв, легонько толкнул Кусакова ногой в зад:

— Сосудец-то мал у тебя: выпьешь всю Волгу! Оглянулся Кусаков, увидал Митькино широкое лицо, ямки на щеках от простодушной улыбки и подумал: как это хорошо, что есть у него такие друзья.