Дмитрий Донской. Искупление
Шрифт:
Стан расположился по чину боевого порядка, перенятого ещё дедами у Чингизхана [41] и Батыя, ещё в те времена: на лучшем месте ставился шатёр князя, а вокруг него выстраивались телеги, за ними — тоже кругами располагались ратники по старшинству, и каждый живой круг отделялся от другого кострами. Дмитрий никогда не жил посредине такого стана, вот и сейчас сотни хватило лишь на один круг с редкими кострами.
Выехали и сразу взяли в сторону от Непрядвы — прямо на ордынские просторы. Где-то там, у самого горизонта, еле видимый перед рассветом темнел лес, за которым, как говорил Бренок, была та река Смолка. Оттого и Смолка, что вода в ней черна, что течёт по чёрной и благодатной, исполненной жизненной силы чёрной земле. Вчера Дмитрий видел эту землю, когда Монастырёв копнул ямку под шатровый шест. "Тут бы ратаю идти с сохою, тут бы колосу зеленеть..." — думалось Дмитрию. А кони несли и несли их меж кустарников да тополиных перелесков, мимо одиноких корявых дубов. Копыта сухо стучали по затвердевшей а безводье земле, болью отдаваясь в душе: голод неминуем. Вон ведь как напористо требовал куны Емельян Рязанец — с топором, — так выходят только в большой нужде, чуя впереди лихую годину. Такое Дмитрий замечал и раньше и понимал, что голодного человека, будь он вольный, третник, половник, обельный холоп или вовсе с рождения смерд — всё едино: голодного человека ни страхом, ни молитвою, ни пеклом адовым — ничем не запугать, не пронять и не остановить его повальное, до безумия порой, стремление добыть хлеб насущный — так велика над живым власть хлеба. Обыкновенно об эту пору вот уж полтора столетия кочевники шли на Русь по свежей июньской траве, и праздник троицы испокон был омыт кровью христиан, пропах дымом пожарищ. Так было и так может быть снова.
41
...у Чингисхана... — Чингисхан (ок. 1155 — 1227), основатель и великий хан Монгольской империи (с 1206 г.), организатор завоевательных походов против народов Азии и Восточной Европы, сопровождавшихся опустошениями, гибелью целых народов и приведших к установлению монголо-татарского ига в завоёванных странах. Его потомки, чингисиды, правящие династии, основанные его сыновьями: Джучи, Джагатаем, Угедеем, Толуем и др., правили многочисленными улусами, в том числе улусом Джучи, в состав которого входила Золотая Орда.
Даже на охоте тяжёлые мысли не отпускали его, стоит пробудиться, как снова берут они в полон ум, терзают душу. Что будет с Русью ныне, на другой год, в грядущем? Что будет завтра? Что ждёт его в Орде? Бояре успокаивали, мол, в Орде кутерьма, неспокойно — котора меж ханом, эмирами, бегами, темниками, расхватавшими по кускам весь Улус Джучи [42] — на податные, а то даже и тарханные [43] уделы. Сидят там, правят, сами ходят в походы и готовы ринуться хоть до моря. Вон сидит в Крыму темник Мамай, всех во страхе держит, подобно знаменитому Ногаю, и тоже, как тот, станет скоро менять ханов, как пастухов, — вот где опасность! Такой сольёт все силы Орды и станет страшнее Чингиза и Батыя. Распря в Орде, но от этого Орда не слабеет почему-то. Помнится, Дмитрий был ещё отроком лет семи, поднялся во княжеском терему переполох — прискакал тысяцкий Вельяминов и закричал: хана в Орде задушили! Джанибека! Отец вышел в крестовую и долго молился, а за вечерней трапезою твердил, что-де всё это не к добру. С той поры, как воцарился сын-убийца Бердибек, не стало в Орде покою. Через два года сменил его Кульна-хан, затем воцарился Темир-Ходжа-хан — и пошла распря, полетели ярлыки во все русские княжества. Распря в Орде, а кочевой люд признает ханом только того, кто ведёт свой обох — род свой — от Чингизхана, однако слабы пошли родичи великого завоевателя. Вот ныне поставлен чьей-то невидимой и сильной рукой юный хан Абдулла, но чьими мыслями набита его голова? Неужели всё тот же коварный Мамай? Вот уж двадцать лет, как этот темник вплотную сблизился с родом Чингизидов, женившись на дочери хана Джанибека. Не он ли услал на тот свет тестя, а за ним — и шурина? А если Мамай убьёт Абдуллу а возьмёт власть? Этот стянет воедино все части Орды — сила необоримая! Не приведи бог такого несчастья...
42
Улус Джучи — земля Джучи, сына Чингизхана, в русских источниках Золотая Орда.
43
Тарханные уделы — уделы, освобождённые от податей.
— Сухо, княже, и тут. Надобно влево править, во-он за ту дубраву.
Дмитрий придержал коня, будто обдумывал слова мечника, но на самом деле всё ещё во власти раздумий своих.
— В дубраве какой-никакой, а найдётся зверь али птица боровая, продолжал Бренок, он жаждал теперь успеха на охоте как оправдания за княжий недосып.
Они свернули налево, а с правой руки осталось громадное поле, отлого подымавшееся вдали, в ордынской стороне, поле это венчалось холмом, уже проступившим на багрянице погожей зари. Здесь, у самой дубравы, держалась трава. Верещали птицы. Где-то за опушковым кустарником взгомонилось стадо и даже послышался щёлк пастушьего кнута.
Дмитрий неожиданно приостановил коня:
— Зри, Михайло: тополёк-то — рогатина чистая, хоть на медведя бери!
"Слава богу — не гневается!" — первое, чему обрадовался Бренок, услыхав голос князя, потом глянул на молодой тополёк. Дмитрий трогал с седла макушку тополя, достававшего ему до плеча, макушку необыкновенную ровно раздвоенную и лихо выгнутую, будто двурогие вилы.
— Добра рогатина, — промолвил Дмитрий.
— Велишь срубить, княже? Осенью с этой рогатиною на медведя пойдём. Добры медведи у села Радонежа! Раз поехали мы с батюшкой к отцу Сергию в монастырь, стали у речки Вори, а они, медведи-то, возьми и выйди на бережок, возьми и кинься в воду! Един фыркает, другой ворчит, а иной, младенец, скулит. А как на берег-то полезли — нам с батюшкой коней не сдержать.
— И сам, поди, устрашился?
— Так кабы рогатина была... — потупился Бренок. — Так велишь срубить, княже?
— Пусть растёт божье древо...
Из кустов порскнул серый заяц, тощий, ещё не выгулявшийся. Только тут охотники вспомнили, что луки их ещё не натянуты. Дмитрий накинул тетиву на свой и протянул руку к мечнику. Тот вынул из колчана пук стрел и сунул их копейцами в короткий сапог — так удобнее, а колчан подал князю. Они разъехались, чтобы встретиться, как солнце взойдёт, на той же опушке, у тополя-рогатины. Бренок, почуяв свободу, ускакал через кустарник в чащу, Дмитрий взял чуть левее. Ехал осторожно, прислушивался. На большую живность в малой дубраве рассчитывать не приходилось, но боровая птица взлетала порой из-под копыт. Дубрава неожиданно кончилась, открылось небольшое покатое поле, убегающее вниз, где светлой полосой блестел на рассвете Дон. Где-то левее, вёрстах в трёх или пяти, Непрядва впадала в него. Тихо было на опушке, не хотелось и ехать дальше. Вскоре показался Бренок, скакал по полю в сторону реки Смолки, верно выследил зайца. "И зачем коня томит?" покачал головой Дмитрий, подумав о дальней дороге в Орду.
На опушку выскакал лосёнок. Повертелся на гонких, будто негнущихся ножонках — сразу видно, нынешний, весенний, — поднял горбатенькую мордочку, понюхал воздух. Дмитрий не двигался. Лосёнок шевельнул ушами и пошёл к лошади.
— Поди, отроча звериное! — тихо произнёс Дмитрий.
С нижней губы лосёнка тянулась до колен светлая слюна — нацелился, должно быть, на матку, но вот что-то его остановило. Он упёрся прямыми ножками в землю, задрожал, увидя человека, и вдруг отпрыгнул в сторону, пошёл подкидывать задними копытцами, только мелькали белые промежни задних ног, пока не скрыл его опушковый кустарник и дубрава. "Вот и добро, что нет тут Бренка, сгубил бы зверёныша — взял бы грех на душу", — подумал Дмитрий.
Убивать и резать молодняк испокон считалось на Руси грехом.
Он тронул коня и направил его по опушке, объезжая дубраву справа, откуда-то доносились мычанье коров и пощёлкиванье кнута. Вскоре показалось разбредшееся стадо, жавшееся к дубраве, где выжила трава, и пастух. Старик стоял и смотрел в ту сторону, где от Смолки скакал Бренок, а князя он увидел поздно, когда тог подъехал вплотную. Старик вздрогнул, вглядываясь во всадника, потом медленно стащил шапку, но не поклонился. Он был бос. Из-под длинной холщовой рубахи торчали подвязанные пенькой штанины. Лицо, пропечённое солнцем, высвечивало тёмно-багровым пятном из седых волос и такой же белой бороды.
— Чьё стадо, старче?
— Мирское, боярин, — послышался голос. Старик ткнул шапкой в сторону и тут же снова умял её под грудь.
Лихим татарином налетел Бренок, размахивая подбитой уткой. Старик набычил голову, строго, враждебно глянул на него, и нескоро растаял лёд этого взгляда — вот она, порубежная привычка встречать незваных гостей...
Надо было спешить в стан. Над высоким краем поля, чуть левее того холма, что венчал это просторное поле, показалось солнце, а далеко, справа, где-то у самой Непрядвы, подымался дым утренних костров их небольшого стана. Там ждут и, должно быть, волнуются.
— А что это за поле, старче? — спросил Дмитрий на прощанье, чтобы не отъезжать без слова.
Старик молчал, разглядывая Дмитрия и Бренка из-под ладони, потом, будто спохватившись, покачал головой и проговорил недоконченную мысль:
— ...энто поле, а холм-от — холм-от Красным именуют.
— Да я тебя вопрошаю про поле! Поле-то чьё?
— А ничьё. Куликово оно, поле-то, Куликово и есть. Наше, стало быть... А холм-от — холм-от Красный. Егда пасёшь да глядишь, видишь, куда кака корова пошла. А вам, бояря, куда путь лежит?
— Пред тобою, старче, великий князь Московский! — остановил старика Бренок.
Старик принагнулся, глядя с опаской, и будто уполовинился в страхе.
— Мы, старче, до хана путь правим, — сказал Дмитрий. — А скажи-ка мне: татарва ныне не станет шалить?
— Татарва-та? Не-ет... Нынь ей не до походу: обезножат кони на бестравье. А вот в иные годы — ждать надобно, понеже давно не бывали.
— Нападут — князь Олег необоримым щитом станет люду рязанскому, — со скрытой ревностью произнёс Дмитрий.