Дмитрий Донской. Искупление
Шрифт:
Дмитрий вслушивался, хотел убедить себя в том, что дальний гул — это всего лишь стук крови в ушах от бессонницы, хотел и не мог. Город за стенами Кремля пугал его по ночам неуёмной и неуловимой силой, но и радовал вместе той тяжкой мощью людской, тем единством, которое не раз видел он на сечах и в лютых бранях. Как, как же унять эту силу? Как сделать её послушной воле одного? Сколько он ведал по житиям своих и не своих предков, никому из князей не удавалось этого достичь, и только те, что слыли в народе смердолюбами, легче правили своё многотрудное дело княжеского столоначалия. Легче было им в битвах. Ему ежедень вспоминалось то утро в Москве, когда он бродил по улицам, вглядываясь и вслушиваясь в пробуждающуюся жизнь стольного града.
В стольной палате ждал великий князь брата своего Владимира Серпуховского. За ним было послано.
С раннего утра Дмитрий обошёл погреба, житницы, амбары с мягкой рухлядью, где раскапывал, осматривал и вновь укладывал собольи меха. Осмотрел связки выделанных рысьих, лисьих, волчьих, куньих, беличьих шкур и остался доволен: нигде не выпорхнула моль. Всюду пахло травами, от коих гибнет это сатанинское исчадие. После осмотра амбаров со всем их богатством Дмитрий повелел удалиться главному ключнику с подключниками и двумя путными боярами, коих главный тиун всегда брал в обход, но теперь они были не нужны. С великим князем остались лишь тиун Свиблов и чашник Поленин. Оба преданно смотрели на великого князя в ожидании приказа.
И Дмитрий кивнул, Свиблов и Поленин — один немного впереди, второй чуть поотстав — направились вокруг княжего терема, за постельное крыльцо, на глухой двор, где у подклети стояла неусыпная, денно-нощная стража. Немногие кмети удостаивались стоять здесь, строго поверял их Григорий Капустин, зато перед пасхой бил он челом великому князю о дарении верных кметей портищем сукна ежегодь и кружкой бражного мёду после каждой стражи у потаённой двери.
Небольшая дубовая дверь, вроде двери обычного овощного погреба, была заперта небольшим замком. Свиблов приблизился, вывернул замок скважиной вверх и отомкнул его ключом. В растворе показалась вторая дверь, окованная железом. Две широкие медные плахи были сомкнуты с толстыми пробоями двумя большими, в решето величиной, замками. Дужки замков — толще вожжевой верёвки. Тиун распоясался, выпростал с кушака ключ, в локоть длиной, и отомкнул верхний замок. Подошёл Поленин, достал ключ со своего пояса и отомкнул второй замок. Дверь отворилась во мрак, в желанную прохладу.
— Надобно огонь взгнести! — прошептал чашник. Тиун извлёк из кармана трут и кресало с кремнём.
Высек искру. Раздул.
— Свечу! — бросил чашнику.
В свете свечи показалась другая дверь. Дмитрий оглянулся — тиун с чашником кинулись притворять наружную.
— Посматривай там! — прикрикнул Свиблов на кметей, окостеневших наруже.
По трём каменным ступеням Дмитрий спустился к двери без замков висячих, но с внутренней засовой. Достал ключ с пояса и сам отворил эту последнюю дверь, тоже тяжёлую, тех же железных статей.
— Засвети ещё свечей! — приказал он Свиблову. Голос омерзительно дрогнул, будто те богатства, что покоились в сундуках, выступивших из полумрака, в мелких сундуках-оковцах, в дубовых, окованных железом бочках, — будто сами они имели власть, ещё более сильную, чем власть князя. Дмитрий сердито прокашлялся, окреп голосом и повелел:
— Открывайте всё подряд!
Сундуки и мелкие оковцы, бочки и бочонки были открыты, и перед взором князя предстали россыпи серебра, нагромождения дорогих чаш с каменьями, позолотой.
Дмитрий стоял недвижно — видел и не видел, воззрясь куда-то поверх тяжёлых открытых крышек, взявшихся зеленью по медной обивке. То были богатства отцов, дедов, прадедов. Это было то, что удалось сохранить в огне бесчисленных пожаров, междоусобиц, набегов, то, что изымалось из-под пепла, будучи зарыто в земле, сокрыто в тайниках, и вновь служило княжеству, его будущему. Дмитрий доходил пусть не умом, но сердцем ещё до одной истины, быть может самой высокой и трудной: он разумел, что всё это — пот и кровь тысячи тысяч чёрных, податных, численных людей, холопов-закупов, обельных холопов или, проще, — рабов, ныне живущих и уже давно ушедших.
— Дядька Климентий! — позвал Дмитрий чашника. — Взгляни, сколько серебра в том оковце?
Чашник, а за ним и Свиблов наклонились над раскрытым небольшим сундучком, отыскали сверху жёлтый квадрат хартии и прочли чернильную запись: "Един берковец сребра".
"Десять пудов, а и сундучишко-то невелик..." — подумалось Дмитрию. Он велел подсчитать всё серебро, кроме чаш, блюд, цепей серебряных и прочего. Тиун с чашником скоро справились с задачей.
— Закройте всё и повяжите ключи на едину цепь!
Когда и эту службу исполнили старые слуги, он велел выйти обоим. Оставшись один, он оглядел погреб, выложенный тёсаным камнем. Отыскал взором розоватые бока гранита и приблизился к заветной, десной от входа стене. Гранит лежал не кряжем, а тонкими пластинами, они легко вынулись все пять, и открылась ещё одна тяжёлая, тоже окованная, небольшая дверь. Дмитрий достал толстый позолоченный ключ и отворил её. Вернувшись за свечой, он втиснул себя в узкий лаз и оказался в малом душном погребке, чисто выложенном камнем. Здесь всё было в том же порядке, как и три года назад, когда водила его сюда мать: на широких дубовых лавках стояли ладные сундучки-оковцы, наполненные дорогими старинными украшениями и монетами. Он открыл лишь один, крайний, и увидел золотую россыпь древних киевских монет, каких ни на Руси, ни в ближних, ни в дальних странах уже не чеканили. Ушло то золотое время Мономахово... Он отворил крышку другого оковца и увидел наследные вещи, отказанные ему, Дмитрию, отцом: сердоликовую коробку, а в ней — жемчужную серьгу, дорогие бармы, алмазные камни на поручи кафтана. На одном из сундуков покоились, обвёрнутые в синий шёлк, сабля и шишак золотые — тоже отцом оставленные для юного князя Дмитрия.
В тот день ничего не убыло в сокровищнице: Дмитрий решил взять на расходы в Орде пятнадцать тысяч из того серебра, что было доставлено из княжеских городов минувшей весной и хранилось пока в тереме. Он сам затворил все двери, сам навесил и замкнул тяжёлые замки. Теперь нужен был наследник этих богатств, и Дмитрий спросил тиуна:
— Послано ли, дядька Микита, за братом моим? — И строго добавил ещё: Не замедли!
По красной лестнице, через постельное крыльцо он прошёл в стольную палату, прирубленную по другую сторону княгининой половины, сел на лавку у оконца и стал дожидаться Серпуховского, покачивая ключами на серебряной цепи.
Тихо было в терему и на княжеском дворе. Никто ещё не расшевелился, всех стравила жара и тяга ко сну после обеда. Дмитрий и сам любил придремнуть, памятуя наказ Мономаха, что-де послеобеденный сон — от бога, но нынче, как все последние дни, было ему не до сна. И сегодня напрасно ждала его Евдокия. Тоже, должно быть, не спит, плачет потихоньку. Вчера вечером поцеловал её во тьме, а щёки солоны, как коровий лизунец. Он пожалел, что не принёс ничего из сокровищницы, что могло бы порадовать жену, однако тут же горько усмехнулся и даже покачал головой: его Евдокию никакой драгоценностью сейчас не утешить. Разумна она, хоть и молода, сердце цельное, побрякушкой её горе не расплескать.