Дмитрий Лихачев
Шрифт:
А я, как петербуржец, тоже принимающий свое участие в праздновании юбилея Лихачева, вспоминаю то, что особенно сильно впечатлило меня и многих. На праздновании в Пушкинском Доме замечательный актер Евгений Лебедев в конце своего приветствия вдруг запел удалую песню «Эй, ухнем!» — и Лихачев, с блеснувшей вдруг за очками слезой, тихо подпел, и постепенно весь зал подхватил и воодушевленно допел до конца.
ЦАРСКОЕ ДЕЛО
Казалось бы, Лихачев достиг всего — признанный великий ученый, огромная заслуженная популярность в обществе… и возраст уже дают право на красивый отдых в окружении почитателей… Но он еще чувствует: сделал не все! И вновь, своей волей, оказывается в самом пекле, там, где происходят самые важные и самые острые события. Его
Стихии бушевали, и Лихачев (уже за 90!) снова, как заведенный, «нырял» в самую большую волну! Обществу снова не нравилось развитие событий. Та перестройка, которую начал Горбачев и сам же ее испугался, сменилась эпохой Ельцина, тоже начавшейся бурно — всеобщим противостоянием путчу, восторгом победы, всеобщей любовью к Ельцину, своей мощью, смелостью подавившему путч. Однако многое уже и настораживало.
В 1992 году прошел Первый конгресс интеллигенции, и Ельцину было предъявлено немало упреков — в частности, его обвиняли в отставке Егора Яковлева, одного из организаторов независимой прессы. Многих беспокоил рост влияния на семью Ельцина могущественных олигархов, вдруг загадочно возникших рядом с Борисом Николаевичем. Власть идеологии сменялась властью золотого тельца, на глазах у всех проходили явно корыстные кадровые перетасовки, давление на неугодные СМИ… Вопросы, поставленные Первым конгрессом интеллигенции, остались без ответа. И опять — все взгляды обратились на Лихачева: что делать?
Одним из организаторов Конгресса интеллигенции стал Сергей Александрович Филатов, в те годы руководитель аппарата президента Ельцина, прошедший вместе с ним трудный путь восхождения и теперь с тревогой наблюдавший приметы очередного «застоя». Активную поддержку в организации конгресса Филатов нашел в Петербурге, среди питерской интеллигенции, которая, как он точно заметил, «была отдалена от власти и сохранила особое состояние духа». В 1997 году Филатов специально приехал в Петербург для встречи с творческой интеллигенцией. Филатов пишет: «В сопровождении ректора Санкт-Петербургского гуманитарного университета профсоюзов А. С. Запесоцкого вошел в зал, где за круглым столом расположились участники встречи. Здесь были Даниил Гранин, Андрей Петров, Кирилл Лавров…»
Никто из «неофициальных» творческих работников, необласканных еще прежней властью, в зал, надо отметить, допущен не был. Многие наблюдали за этим торжественным мероприятием по телевизору и, как к любому телевизионному представлению, отнеслись с горьким скепсисом. Конечно, никто не сомневался в таланте и порядочности этих людей, но точно так же, и в тех же самых залах, они сидели на разного рода пленумах, и так же точно говорили правильные, на данный момент, слова. Компания эта, похоже, незыблема при любой власти и своей хорошо просчитанной дерзостью устраивает всех. «А вы, друзья, как ни садитесь…» — с усмешкой прокомментировал это мой друг — коллега, с которым мы взирали на это «телешоу» без малейшего энтузиазма.
Продолжение воспоминаний С. Филатова: «…точно также, как и в Кремле на приеме, сгорбившись и углубившись в свои мысли, сидел Дмитрий Сергеевич Лихачев».
А может, — возникает догадка, и это тоже «повтор», «дежа-вю» — может, так им и нужно, чтобы на их приемах и пленумах обязательно сидел один (не более!) почтенный старец, «совесть нации», «сгорбившись и углубившись в свои мысли»?
Филатов продолжает: «Я немного волновался, ждал, что скажет он о задуманном нами. Его оценки могли быть решающими и самыми неожиданными».
И «неожиданное» из уст непредсказуемого Лихачева прозвучало: «Конгресс — как правило, согласительное объединение, это уже установлено исторически»… Филатов далее пишет: «Но ведь и я так считаю, подумалось мне». Однако вслух это сказал — Лихачев. Далее он развил свою мысль: «Интеллигенция — это всегда отдельные личности». Впрочем, добавил: «Интеллигенция призвана объединиться вокруг защиты демократии, демократических ценностей».
Филатов пишет: «Дмитрий Сергеевич закончил свое выступление под аплодисменты. Я понял, что сомнения многих присутствующих уступили место решению создать такой конгресс. Я подошел к Дмитрию Сергеевичу по окончании встречи и попросил, если он не сможет приехать на конгресс, выступить перед телекамерой».
Ведь Лихачеву тогда был уже 91 год!
«…Дмитрий Сергеевич протянул
То есть и в 91 год Лихачев не ездил на эти собрания просто так — покрасоваться, погреться в лучах славы, хоть имел на это право и возраст позволял… но то — не о нем. Он всегда, с мучительной улыбкой стоика, «волок» за собой какой-нибудь «воз», какое-то тяжелое, трудное — но очень важное для всех дело. В данном случае — «царское», дело о захоронении царской семьи, — тяжелое, неудобное, особенно для Ельцина, который, как все знали, в эпоху своего правления в Свердловске распорядился «убрать» (правда, по указанию сверху) портящий весь советский пейзаж дом Ипатьева, в котором была расстреляна царская семья. Конечно, Ельцин раскаялся и призывал всех к раскаянию, и даже к запрету коммунистической партии… Но, зная его бурный, самолюбивый характер — напоминать ему лишний раз о царских останках мог осмелиться только Лихачев. У нас он такой был один, и он понимал это, и снова шел и шел туда, куда идти было тяжело, а порой и страшно… но — нужно.
Наина Иосифовна Ельцина вспоминает:
«Я познакомилась с Дмитрием Сергеевичем в Санкт-Петербурге во время визита английской королевы Елизаветы II — на ее яхте, на прощальном приеме. Дмитрий Сергеевич один сидел в холле и тихо покашливал. Было очень холодно. Я подошла к нему и предложила горячего чаю, и, конечно, очень растерялась, увидев так близко этого великого человека! Но его бесконечное обаяние так располагало к общению, что очень скоро мы разговаривали уже как давние друзья. От него исходил такой свет! Он говорил удивительно просто и тихо… Именно он убедил Бориса Николаевича участвовать в церемонии захоронения останков царской семьи…»
«Призывом к гражданскому покаянию» называют его письмо к Ельцину в 1998 году, в котором он убеждал президента России принять участие в погребении останков царской семьи. Вопрос этот стоял тогда очень остро. Православная церковь была против захоронения останков, считая доказательства их подлинности недостаточными.
Историю о выяснении подлинности останков я узнал довольно обстоятельно от моего двоюродного брата, Юрия Алексеевича Неклюдова, профессора медицины, судебного медика. Когда останки через много десятилетий после расстрела были вдруг найдены, причем в таком «неподходящем», «неторжественном» месте, фактически, под дорогой, по которой много ездили, пошла волна скепсиса. Многим почему-то показалось, что так быть не может: царские останки — и так непочтительно?! Но убийцы к тому и стремились — чтобы все сделать «не по-людски». О какой их «человечности» может идти речь? Зарыли там, где успели, второпях, но именно там, где и в голову никому не придет искать…
Потом кости долго хранились без особого пиетета среди других костей в криминологической лаборатории, и лишь когда встал вопрос о захоронении их в Петропавловском соборе, рядом с Петром I и другими царями, началось их тщательное изучение. Необходим был сравнительный генетический анализ. Для сравнения были нужны какие-то бесспорные медицинские фрагменты, содержащие генетический код Николая II. Что можно было найти — через столько десятилетий, когда память о царях не поддерживалась, а напротив — уничтожалась? Но опытные судебные медики, имевшие гигантский опыт расследований, цепкие и изобретательные, одну зацепку всё же нашли. Судебному медику надо знать многое, в том числе и историю, и искусство, и другие смежные области: доказательства могут найтись где угодно. В этот раз — в Японии! Там на юного Николая, тогда еще цесаревича, во время его путешествия по миру было совершено покушение — японский националист саблей нанес удар по голове Николая. Удар охранникам удалось отклонить, и рана была неглубокой. Наложили повязку. И вдруг, в попытках найти способ идентификации останков, вспомнили: повязка с засохшей кровью цесаревича хранится в одном из японских хранилищ. Японцы, поняв значимость этого раритета, назначили цену. И вопрос долгое время опять стал неразрешим — пока на выручку не пришел великий музыкант Мстислав Ростропович. Понимая важность проблемы, он за огромные деньги выкупил повязку с остатками царской крови и передал ее экспертам. Одна часть ее отправилась в Лондон, другая — в Екатеринбург. Работая отдельно, английские и русские генетики и эксперты (среди них был и мой брат) независимо пришли к одному и тому же выводу: генетический анализ показывает, что кости принадлежат семейству Романовых!