Днем меньше
Шрифт:
— Ну так что же? И вы боитесь его обидеть?! Ах-ах, что обо мне всем расскажет Кожемякин! А где же ваша хваленая принципиальность?
— А ее, хваленой, и нет. — Полозов снова сел, опершись локтем на стол. — Нет ее, хваленой. Она просто есть или нет ее вовсе.
— Так, значит, нет ее? — Лидия Петровна пристукнула ладонью по столу, Полозов услышал, как сухо звякнул по стеклу перстень.
— Почему же нет? Есть. — Полозов положил ногу на ногу и стал рассматривать носок сандалии. — Бывают люди, по разным причинам жизнь их так складывается, и даже чаще всего — по не зависящим от них обстоятельствам, как это ни странно, — живет-живет человек, и с детства — ни одной
— С такой философией вообще все что угодно прощать можно! И легко: а в следующий раз мне кто-то простит. А зачем это?
Лидия Петровна раскраснелась, и из высокой прически выпало несколько прядей.
— Понимаете, быть вот таким принципиальным — легко. Но это, так сказать, ваши принципы, личные. Вам дорогие, потому что они дают вам почувствовать себя как личность, что ли, как индивидуум. А ведь с точки зрения, как вы говорили, «высших требований производства» ни вы как личность, ни я как индивидуум не представляем интереса. Мы, как это ни обидно, только части механизма…
— Теория «винтика», да? Вы винтик в машине, я винтик в машине…
— Да, — разозлился вдруг Полозов. — Да, я винтик и вы винтик! Только есть винтики, пригнанные «по месту», а есть — так вставили, чтобы грязь в отверстие не набивалась!
Лидия Петровна поднялась со стула.
— Мало я от Кожемякина оскорблений слышу, так еще вы…
«Ерунда какая получилась!» — подумал Полозов.
Глядя на зашедшуюся криком Лидию Петровну, он вдруг успокоился и заговорил совсем тихо. Он знал за собой это качество — стоило кому-нибудь накричать на него, как он успокаивался.
— Я пришел вовсе не для того, чтобы вас обижать, можете мне поверить. Но вы со своей принципиальностью похожи на быка — воткнул рог в забор, и ни туда, ни обратно. Приходится ждать помощи.
— И вы та самая помощь? — Лидия Петровна постаралась сказать это как можно ехиднее, и на лице ее медленно проступили красные пятна.
«Вегетативный невроз», — автоматически подумал Полозов: его Людмила Антоновна была врачом.
— Да. — Полозов снова полез за сигаретами. — Та самая, представьте себе.
— А вы представьте, что я как-нибудь обойдусь и без помощи! Я ведь знаю, как вы ко мне относитесь! Но пусть, по-вашему, я поступаю глупо, зато честно. И не нужно меня учить вашим, вашим… — Она попыталась найти подходящее слово, но не нашла. — Мне это не нужно! Я и так обойдусь!
— Наверное, обойдетесь. — Полозову стал надоедать этот разговор — он закурил, и снова дым попал ему в глаз. — Так вот эти люди, о которых я говорил, они всегда честные. Абсолютно честные. Я бы даже сказал — дистиллированные. Такие честные, что сама честность отделяется от них и становится некой самостоятельной субстанцией, которая легко может быть обращена, так сказать, в основной капитал. И как с любого капитала, с нее можно получать проценты.
Лидия Петровна неуклюже, боком, села на стул и, уронив голову, заплакала и принялась стучать кулачком по столу.
— Ну почему, почему все считают, что я это для себя? Мне это не нужно все, не нужно, не нужно… Я же хочу, чтобы как лучше…
Полозов встал, налил из графина — он даже на ощупь был теплый — воды и поставил перед ней.
— Пейте!
Лидия Петровна махнула рукой — стакан отъехал на край стола, забрызгав какие-то документы.
— Не надо мне ничего!
— Ну вот что! — Полозов стукнул стаканом по столу так, что он едва не разлетелся. — Бросьте к чертовой матери свои штучки! Валерьянка есть у вас? Есть, я спрашиваю, валерьянка?
— Нет. — Она подняла размазанные глаза. — Нет, у меня «кремлевские».
— Давайте сюда!
Он налил, не считая капель, зеленоватую жидкость в стакан, разбавил водой и протянул ей. Лидия Петровна выпила и поморщилась.
— Горько, вы много накапали…
— Не повредит. И можете на меня злиться. — Он поднял трубку телефона. — Да, Полозов!
— А мы так и решили, что ты у меня, — услышал он голос Кожемякина. — Ну как, получаешь удовольствие?
— Да, получаю!
По тону Кожемякин сообразил, что шутить, пожалуй, не стоит, и повесил трубку.
— Да… — Полозов потер лоб, вспоминая, на чем он остановился, и представляя одновременно, какую рожу скорчил сейчас Кожемякин.
— Иван Иванович, дайте, пожалуйста, сигарету, — сказала вдруг Лидия Петровна.
Полозов вытащил сигарету и подумал: «Сейчас начнет пускать дым клубами и кашлять».
Лидия Петровна ловко прикурила и шумно втянула в себя плотное, белесое облачко дыма.
— Да, — Полозов дунул на спичку, она не хотела гаснуть и горела тихим, бесцветным огоньком. — Да, и можете на меня сердиться, но вы еще на производстве — нуль. Знать диаграмму «железо — углерод» — это прекрасно, но это элементарно. Спросите Кожемякина — что самое главное на производстве? И он вам скажет: план. План! И от него все — и работа, настоящая или валяние дурака, и премии, и отношение рабочих, и отношения с начальством — все! И ни одно из ваших самых замечательных начинаний не состоится никогда, пока не будет плана. А кто дает план? Мы? Черта с два! Рабочие! А могут они его без нас дать? Никогда! Мы связаны одной веревочкой. Больше, мы отвечаем за каждого рабочего и должны думать: сколько он получит, что он принесет домой. И тут ты, начальник, должен найти оптимум: дать рабочему все что можешь — оборудование, технологические карты, знания свои, инструмент, какие-нибудь рукавицы даже — все, чтобы взамен он тебе отдал полностью себя. Вот так. И тут одним приказом и, извините, дешевой принципиальностью ничего не добьешься. Прежде чем начинаешь требовать — дай то, что можешь. Это закон. Как? Это никого не интересует. Вот тут и проявляй свою принципиальность, умение, хитрость — все, что хочешь, что умеешь. Вот так. Налить еще валерьянки?
— Нет. — Лидия Петровна вытирала глаза, внимательно разглядывая черные следы на платочке.
— И идите домой, хватит с вас на сегодня.
— Ну как же так получается? — Краска сошла с ресниц, глаза у нее стали белесые, круглые и очень глупые. — Ну как же так получается?..
— А вот так и получается! — Полозов встал и пошел к двери. — Сколько вам лет?
— Двадцать пять… Двадцать шесть то есть… — Она все еще смотрела на Полозова. Прическа совсем развалилась, пряди висели возле ушей, а на затылке поднялся хохолок начеса.
— Вы приведите себя в порядок, потом пройдемся по цеху, и идите домой. Алферьев тут без вас справится пока. — Полозов шагнул через высокий порог и потихоньку прикрыл дверь.
Он вдруг почувствовал, что ему хочется посидеть, сел прямо на железные ступеньки, затянулся, не чувствуя дыма сигареты: «Отсырела, что ли?» Он оторвал фильтр и потянул покрепче.
«Двадцать пять — двадцать шесть…» — Иван Иванович попытался припомнить, что было лет двадцать пять — двадцать шесть назад. «А черт его знает! Заказ какой-то сдавали… Начальство высокое из Москвы понаехало… А я?.. Что я — то на заводе до ночи, то Саше за молоком на молочную кухню бегал… Вот тебе и двадцать пять — двадцать шесть…»