Днем меньше
Шрифт:
— Ну как? — Полозов приоткрыл дверь. — Все в порядке?
— Ага, сейчас. — Лидия Петровна снова сидела, прицелясь глазом в зеркало. — Я сейчас, Иван Иваныч!
И даже не оглянулась на Полозова.
Полозов и Лидия Петровна не спеша прошли по цеху. Она надела черный халатик, Иван Иванович отметил, что халатик аккуратно подогнан по фигуре, а у воротничка на внутренней стороне вышито зеленым «Л. П. К.» — Лидия Петровна Костылева. В халатике она сразу стала моложе и стройнее, и Полозов с удовольствием смотрел, как она легко и уверенно идет
Она так же уверенно подошла и к третьей печи, даже не взглянув на то место, где недавно еще красовалось бранное слово, и заговорила с Алферьевым. Тот отвечал что-то, глядя безвинными глазами. Печь постепенно переводили в нужный режим, а это требовало больше времени, чем разогнать ее в форсаж, и Лидия Петровна отчитывала мастера, водя пальчиком по каким-то таблицам: еще немного — и потеряли бы несколько часов, что, разумеется, отразилось бы и на термичке и, само собой, на полозовском цехе…
Алферьев и два поммастера слушали ее внимательно, но по тому, как они переглядывались иногда, Полозов понимал, что они все еще видят, как она, забыв о высоком своем звании и назначении, бежит, размазывая слезы, от пульта третьей печи.
Полозов по себе знал, что авторитет начальника едва ли объясним. И зависит он на заводе не только от знаний, не только от лучшего или худшего отношения к рабочим, от доброты и недоброты, от строгости или мягкости. Это целая система поступков, требований, отношений с людьми, в которой учитываются и тончайшим образом взаимодействуют друг с другом и жесткость, и отходчивость, и сообразительность, и уважение к людям, и сознание своей собственной значимости — все! И как бы высок авторитет ни был, — а Полозов знал, что рабочие относятся к нему с уважением, — приходилось каждое утро перестраивать себя, вступать в роль, в которой привыкли видеть Полозова на заводе. И любая ошибка в этой роли не прощалась, а если прощалась и забывалась, то с трудом.
И, глядя на Лидию Петровну, все еще отчитывающую Алферьева, Полозов снова пожалел ее: немало времени должно пройти, чтобы из памяти исчезло, как мчалась она по проходу, хватаясь за ограждения и не чувствуя горячего металла.
— И я надеюсь, Сергей Николаевич, что мне не придется больше приходить специально и проверять вас. — Лидия Петровна взглянула прямо в лицо Алферьеву. — Режим есть режим.
— Бу сде! — улыбаясь сказал Алферьев, и Полозов почувствовал, что как только она отойдет, он с удовольствием перескажет, как она «снимала стружку» с него, с Алферьева: «руководила».
Лидия Петровна повернулась к Полозову.
— Я должна еще проверить четвертую печь, — сказала она, словно продолжая разговор с Алферьевым, и пошла по проходу, щелкая металлическими набойками на каблуках.
Полозов нагнал ее.
— Я хотел вам сказать, Лидия Петровна… — Он заметил, что она смотрит на него так, будто видит впервые. — Я хотел вам сказать, что нельзя все время отчитывать людей, даже если ты прав. Ведь мы же живем здесь, на заводе. И отношения должны быть более сложными, тонкими… — Он чувствовал, что говорит совершенно впустую и совсем не то, что надо бы сказать. А лучше всего вообще повернуться бы да уйти.
— Конечно. — Лидия Петровна смотрела на него ясными голубыми глазами. От туши, налипшей комочками на ресницы, они казались темнее. — Я должна была похвалить Алферьева за нарушение режима печи, за матерное слово, а потом выпить с ним водки, да? — И она снова защелкала каблучками по стальным плитам настила.
Полозов вошел в свой кабинет — после термички здесь казалось прохладно.
Кожемякин вытирал пальцы газетой, прикладывал их поочередно к носу и морщился: «Фу, ну и дух же!»
— Ну как, перековал?
Полозов махнул рукой:
— Ну ее к черту! Успокоилась, да и ладно. — Кроме неприятного осадка от разговора с Лидией Петровной, он чувствовал еще и растерянность. Пришел, говорили-говорили как люди, и вдруг на тебе!
— Давай, Иваныч! — Кожемякин подвинул ему очищенную уже воблу. — После общения с ней пользительно! — И захохотал. — Воспитатель молодежи! — Он подмигнул Короткову. — Хлебом не корми, любит!
Полозов уселся за свой стол, отодрал кусок жесткой, с янтарными каплями жира, спинки.
— Что задумался, Иваныч? Не идет на сухую? — Кожемякин уже «отошел» и снова был в прекрасном расположении духа. — Может, огурчика?
— Пожалуй.
Полозов захрустел огурцом, сдув с него предварительно кристаллики соли, — Кожемякин так ткнул его в соляную пирамидку, насыпанную на бумаге, что огурец покрылся толстым слоем мелких кристаллов, медленно темнеющих и гаснущих, — огурец был очень сочным.
— Ну так расскажи. — Кожемякин, сопя, придвинулся поближе к Полозову.
— Да бросьте вы, ребята, — Коротков потянулся и взял кусок хлеба, — надоело!
— Ага, тебе за один день надоело! — подхватился Кожемякин. — А мне с ней каждый день…
— Отдохни, Леха! — Коротков махнул рукой и повернулся к Полозову. — Тут почтенный наш Алексей Николаич все на жизнь жалуется. Нет, счастья ему в термическом!
— А ты думаешь, есть? — Кожемякин даже перестал жевать. — Я же на подсосе все время работаю! Не дай бог полетит печь — все! Кожемякина по шее!
— Ну и что? Полезешь в горячую печь. А мы о тебе заметку напишем — «Так поступают советские люди». — Коротков подмигнул Полозову.
— И полезу, — заорал Кожемякин. — В первый раз, что ли! Ты вот не полезешь, незачем тебе, а я — должен! И полезу.
— Я не могу. — Коротков засмеялся и хлопнул себя по протезу. — Деревяшка сгорит.
— Во-во! У каждого своя деревяшка находится. Один только я, как ванька-встанька, всегда готов. — Кожемякин снова уселся на диван. — У меня и так каждую ночь ремонтники вкалывают. А если не справятся?
— Вот и хорошо. — Коротков снова подмигнул Полозову. — Скорее на реконструкцию поставят.