Дневник (1887-1910)
Шрифт:
* Жирных овец пасет такой малыш, что волк непременно утащит его, как только овцы отвернутся.
18 октября. Онорина уже не отличает дня от ночи. Встает ночью, чтобы съесть кусок хлеба. Неужели до самой смерти ее так и будет мучить голод?
* Осень. Тяжелая пелена туманов уползает к югу, и является север, солнечный, ясный и холодный.
* На охоте. Парочка ежей устроила себе гнездо в опавшей листве. Пуантю лапой выкапывает их из-под изгороди, как горячие каштаны, потом берет их по очереди в пасть и кладет на землю - жжется.
23 октября. В час перед самым
* Любовь к природе - самая настоящая любовь, и деревня мешает мне работать, как любовница.
* Бессмертие моего имени мне так же безразлично, как бессмертие души.
Если бы я мог договориться с богом, я бы попросил его превратить меня в дерево, дерево, которое с вершины Круазетт глядит на нашу деревню. Да, я предпочел бы это, а не статую.
* Эгоистичен, как святой.
25 октября. Листья разбегаются, словно ворон крикнул им с верхушки дерева: "Зима идет!"
26 октября. Приходится метлой расчищать дорожки в опавшей листве, как в снегу.
* Священник: он социалист, бунтарь, а главное - вольнодумец.
– Вас хочет видеть священник, - сказали мне.
Он приходит, не застает меня дома, беседует со служанкой, называет ее "милочка", греется в кухне у очага и обещает заглянуть завтра.
– О нем всякие слухи ходят, - говорит служанка.
– Он за девушками бегает. Его у нас любят.
Итак, он приезжает на следующий день на велосипеде. Он пожимает мне руку, которую я ему протягиваю, и начинает вести беседу в тоне превосходства.
К чему было уходить, все равно от него не скроешься!
Роста скорее невысокого, коренастый, лысоватый. Бедный, но грязный. Шнурки на башмаках висят. Слезящиеся глаза, ногти черные, нагрудник слез на сторону, после каждой фразы облизывает губы, причем язык белый, а зубы зеленые. Похож на священника с театральных подмостков, словно играет роль священника, а мог бы и сменить шкуру. Под красными веками - он их то и дело трет - поблескивают глазки, причем он умеет тушить их блеск. Говорит легко, тонким голоском, который доносится как будто сквозь сукно. Улыбки, слишком много улыбок, и внезапная важность, вид фатовской и недобрый, пытается произвести впечатление, очаровать. Это смешно. Видно, хочет выложить все, но сдерживается.
Предвидит, что при отделении церкви от государства его лишат места. Ему этого не говорят: он сам знает. Что он тогда будет делать? Бунтовать? Может быть, останется, вопреки увольнению, в своем приходе, - благо здесь все его любят, - или будет жить сочинительством. Он оставляет мне несколько засаленных образчиков своего творчества, которые я должен прочесть не как друг, а как "критик".
Он социалист, если социалисты хотят быть справедливыми и возместить церкви ее потери.
Он написал несколько страниц о разделе земельной собственности: усадьбы делить поровну, деление производить под наблюдением хотя бы священника.
– Это немного напоминает проекты Жореса, - говорю я.
– Я их не знал. Мне это пришло в голову раньше, года три тому назад.
Он
– А ко мне?
– спрашиваю я.
– Вы себя уже скомпрометировали.
– Вы не политик. Я пришел к вам, как к литератору.
О священнике из Шитри он говорит:
– Это болван.
О священнике из Пази:
– Это хороший священник.
– И добавляет: - Говорили о вас, что вы, как мэр, сторонник антицерковного блока. Я возразил: "Да, но он хорошо пишет. Никто из нас не сумел бы так писать".
– "Верно, - согласился священник из Пази.
– Я его читаю, и с удовольствием, но никогда ему об этом не скажу".
– Почему?
– спрашиваю я.
– Боится, - отвечает он.
30 октября. Слышу голоса. Откуда? Кругом ни души. Это говорят деревья.
1 ноября. Сегодня, в день всех святых, Филиппу скучно. Работать он не решается, а идти на кладбище поминать покойников - неохота. Он лущит горошек, но горошек мерзлый. Скоро он управился с делом и заскучал снова.
* Слышен перезвон колоколов в Шитри и Пази. Звонить будут до девяти часов. А завтра снова начнут звонить к утрене.
Когда-то они звонили всю ночь, особенно в Пази. Филипп мне рассказал, что господин Жарде, будучи мэром Корбиньи, дал распоряжение прекращать звон к девяти часам вечера...
* Я наблюдаю лишь то, что само силком входит в глаз.
2 ноября. Ее свекровь говорила о ней: "Ее все мужчины будут хотеть, и всем она готова угодить". Так оно и вышло. У них что-то вроде борделя. Утром она танцует со своей прислугой и с подручным пекаря; вечерами напивается, и ее муж рад, когда ему удается попасть в число тех, кому она "готова угодить".
* Священник, с которым я встретился вновь, столь же беден, сколь и неопрятен. Нюхает табак. Ногти черные, весь черный. После трех часов беседы с ним приходится открывать настежь все окна. Чисто священнические повадки. Рука то и дело касается лба, спускается к глазам, потом к губам, где конец фразы замирает, как молитва. Когда начинает витийствовать, слова звучат вульгарно.
– В вашем приходе есть замок?
– спрашиваю я.
– Нет, - отвечает он.
– Мне не повезло, впрочем, владельцы замка люди неплохие. Они с нами.
Рассчитывает, что правительство будет благосклонно к "непокорным" священникам.
– Есть же у них секретные фонды, - говорит он.
И добавляет:
– В социализме надо отвергать лишь то, что несправедливо. Но если социалисты возместят нам убытки, тогда другое дело.
– А по-вашему, возмещение было бы справедливо?
– Благоразумие этого требует. Своего рода тактика.
И еще:
– Папа римский мне не помеха. Пускай где-то там вдалеке сидит наш глава, лишь бы нас оставили в покое, но этого-то как раз и нет. Епископ может меня лишить сана хоть завтра, и никому он отчетом не обязан.
И еще:
– Как-то в проповеди я говорил об идеале. В тот же вечер двое моих прихожан повздорили в харчевне. Один обозвал другого "идеалом". Тот обозлился: "Зови меня как угодно, но я запрещаю тебе обзывать меня "идеалом"!"