Дневник 1984-96 годов

Есин Сергей Николаевич

Образ красивой, одухотворенной, высокоинтеллигентной Нины Виноградовой, щедро отдававшей душевное добро многим людям вместе с помощью, поддержкой и сочувствием, навсегда останется в памяти тех, кто имел счастье знать этого человека.

Московская организация Союза художников РСФСР выражает искреннее сочувствие народному художнику СССР, профессору Илье Сергеевичу Глазунову, семье и близким покойной в связи с постигшим их тяжким горем".

На выставке Глазунова я видел несколько ее портретов. Да и сам помню, как она без рассуждений, молчаливая и безответная полуслужанка, подавала в мастерской мужа бутерброды: черный хлеб с отдельной колбасой.

В Москве много говорили в свое время о ее самоубийстве: написала письма, наказала, как себя похоронить, надела на голову зимнюю шапку, чтобы не повредить лицо, и выбросилась из окна.

Господи, не дай Бог быть пророком!

6

августа, среда. Я ничего не могу поделать со своей жизнью, она течет помимо меня, по необязательным законам, против которых протестует душа. Я подчиняюсь чужим, ленивым желаниям и тасовке карт, которые мечет чужая рука. Вся предыдущая неделя ушла на подготовку выступления на пленуме Краснопресненского РК, посвященного перестройке. Я делал это с большим трудом и, как всегда, на пределе сил, жанр не мой — устное выступление. Но зрителей для этого изящного балета оказалось всего несколько, включая меня. Как же медленно, лениво и неохотно тащится эта перестройка! Речь идет о перестройке сознания, о новой психологии, о новом отношении к людям, к государству — том отношении, почти библейском — "брат брату", которое нам прививали в школе. А куда же деть старую, вработавшуюся в кости психологию?

Весь пленум напомнил скверно репетированный спектакль, плохой, трудный, со скверной режиссурой. Почему так мало за всем этим стремления переделать жизнь? Почему такая снисходительность к неискренним словам и обещаниям? Я уже, наверное, не увижу той замечательной, счастливой и гармоничной страны, о которой говорила нам в первом классе учительница-идеалистка Серафима Петровна.

Пьеса о В.И. продвигается толчками. Совершенно прав Моэм, что это особый вид литературы, близкий к журналистике; и для меня написание этой пьесы — какое-то медленное логическое свинчивание. Правда, есть любовь и романтическое отношение к герою, и в работе есть места, преодоление которых заставляет сердчишко биться, как при возникновении озарений в прозе.

Отдал свой роман в "Знамя". Его неожиданно быстро прочли. Все стеклось еще и потому, что в "Знамя" в качестве главного редактора пришел Г.Я. Бакланов. В субботу он мне звонил (прочел половину), сказал, что это значительно интереснее "Имитатора". В понедельник сказал, что берут в N 1, но финал надо сделать динамичнее и менее скучным. Как очень опытный литератор, он все просек. Но как это все сделать? И писался-то финал в Москве, в сутолоке и суматохе.

Вчера получил обратно свои права. Через несколько дней после наезда меня вызвали в ГАИ. Пострадавшей кто-то посоветовал, и она пошла в травмпункт со своим синяком. Это была скорее форма доносительства, я-то ведь не скрывался. При первом же свидании с дознавателями они мне посоветовали заткнуть все щели деньгами. Моя гаишная эпопея была не так проста. Милой старой даме возил деньги, говорил слова, но закон на ее стороне. Она, правда, сказала, что бежала на красный свет и т.д.

В этом во всем какая-то специфика чертовщины.

14 сентября, воскресенье. Дневник свой забросил. Очень часто "пишу в уме", а записывать ленюсь. Отсюда гнусное ощущение безделья. Я физически не люблю писать. У меня всегда, когда только начинаю, болит правое плечо. Боже, почему Ты не дал мне любви графомана к письму?

Сегодня был на выставке новых поступлений в Третьяковку. Много интересного, ранее закрытого. Время определенно подвинулось вперед. Кто мог подумать, что когда-нибудь в зале Госгалереи на Крымской набережной спокойно будут показывать Малевича, Шагала, Филонова. Наибольшее впечатление оставила небольшая картинка Шагала "Ландыши". В корзиночке — белые головки. Как написано! Еще одно свидетельство: чтобы писать "как хочется", надо прежде уметь "как надо". Только из полного освоения формы может возникнуть глубинное раскрытие предмета.

Август. Одиннадцать или двенадцать дней был в Польше. Вел особую тетрадь. В ней же — наброски очерка о Варшаве для "Октября", перепечатав, вклею их в дневник.

В одном поездка интересна — здесь большая часть и нашей биографии, связь чувствуется между нашими странами и народами, много знакомого или узнаваемого. В Варшаве все, как в Париже, узнается. Кино, литература.

ВАРШАВСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Может быть, это детский сон? Пряничный город с затейливыми башнями и разноцветными домами под черепицей встает на берегу реки. Зеленая мурава покрывает высокие холмы. Вот сейчас из ворот выедет верхом на коне рыцарь в шлеме с перьями и боевым сверкающим копьем. Увы, уже невозможно. Отлетели рыцарские столетия. Флаги с затейливой геральдикой может установить на башнях только кинопроизводство. Лишь изредка, когда идешь средневековой реликтовой улочкой, слышишь непонятный грохот — будто бригада каменщиков дружно мостит дорогу… Непривычный звук. Это варшавский извозчик, его конь меланхолически бьет по мостовой подкованными копытами. Ах, пани Варшава, пани Варшава! Долго же ты манила, обещая свидание. И вроде близко, всего два часа лета, ближе, чем Сочи. Кажется, всегда успеешь. "Направо мост, — пелось в популярной когда-то песенке, — налево мост, и Висла перед нами…?" Но жизнь ходит своими кругами…?

Как все удивительно связано друг с другом, как соединено прошлое с настоящим, сегодняшнее с будущим. Возвращаясь вспять, мы стремимся вперед. А ведь было предопределено. Как воистину можно, оказывается, предугадать, что сбудется в нашей жизни.

Сейчас, с грустного жизненного уклона глядя вверх на кудрявые истоки, когда был горячий и молодой, вижу: предопределено. Можно сказать, материал собирал всю предшествующую жизнь. Оказалось, так немало знаю о городе на Висле, так многое с ним с детства связано. Спросить бы, помнят ли старые варшавяне бархатного певца Ежи Полонского? А вот мы, послевоенные молодые москвичи, помним. Ах эти песенки, п е с е н к и! Стол, уставленный блюдами с винегретом и тарелками с селедкой "под шубой". Какие сладостные, но робкие объятия творились под эти чужеземные мелодии! Какие воспоминания о самой сладкой, хрустящей поре жизни встают, когда перебираешь старые, заигранные пластинки! А пачка завалявшихся в столе самодельных открыток с фотографиями кумиров? Незабываемая улыбка героя в очках — Цибульского или восхитительный трепет в изменчивом, как летняя листва, лице Барбары Криштовны — "Как быть любимой?". Наша юность…?

Но предопределенность свидания была еще раньше, на заре самостоятельного школьного чтения, когда детское сердце восхищали "Крестоносцы" Сенкевича. Помню, как поразил мое воображение не только Збышко из Богданца, защищавший отчий дом, честь и свободу, но и немыслимая яичница из двух дюжин яиц, поданная доблестному шляхтичу. Мы только-только выходили из карточной системы и еще стеснялись досыта есть в гостях. А бестселлер сороковых годов "Петр Первый" Алексея Толстого! Прелестная боярыня Санька Волкова и пан Владислав Тыклинский, рослый красавец в парижском, апельсинового бархата кафтане…?

Колдуя со своим университетским наставником, ныне покойным, профессором Черныхом над дипломной работой "Западноевропейские заимствования в петровскую эпоху", я приносил ему коротенькие списочки свежего улова, вытянутого мною из безбрежных дневников дипломата князя Бориса Куракина, из газетки "Ведомости", из иных волнующих сочинений эпохи. Я бросал профессору, как на плаху, эти самые заимствованные слова с собственным грубо-наглым ученическим этимологизированием: "Из французского языка", "Из немецкого", "Из голландского". Брякал на стол и потом грустно смотрел, как седенький профессор, специалист по "Уложению" 1649 года царя Алексея Михайловича, ядовитым карандашиком, бисерным почерком научного педанта правил мою студенческую науку: "Из немецкого в русский через польский", "Из французского через польский", "Из голландского через польский"… Вот так! Что-то происходило с западным словом, спешащим в дорогую Россию, на этих белых равнинах, по которым летала спесивая шляхта. Как-то подзадерживалось оно, обрастая славяно-польскими призвучиями, в дымных корчмах, в фольварках, в шляхетских замках и княжеских дворцах, выстроенных первостатейными итальянскими и немецкими зодчими. Как дробины меж сковородами, обкатывались эти путешествующие слова в шипящих и свистящих звуках польской гортани, а уж потом двигались дальше на восток в обозе купца, в пороховнице жолнера, в торбе странствующего монаха или неунывающего бурсака.

* * *

…?Извозчик осторожно, как китайскую картину на шелке, разворачивает панораму пряничного города. От площади Старого Рынка налево, если встать лицом к реке, через улицу Фрете к площади Нового Рынка — то же пряничное средневековье. Фаэтон катит по этой площади, где дворец, построенный для полумещанки, ставшей аристократкой, проданный ею француженке, королеве Марысеньке, чтобы Марысеньке сподручнее было выполнить свой обет: подарить Варшаве новый монастырь. А потом извозчик свертывает шелковый рулон теней, и снова — площадь Старого Рынка: "дом Фукеров" (винная торговля), "дом с головой негритенка" (один из двух, сохранившихся после гитлеровского расстрела города и горожан в 44-м году), а я еще про себя отмечаю, что этот дом и с мемориальной доской Дзержинскому, он жил здесь в 1899 году. И опять квадратная вымощенная гранитной рубленкой площадь Нового Рынка, на которой художники-моменталисты за злотые, франки и доллары тут же, усадив клиента на стульчик, рисуют его портрет и продают акварели, гуаши и картины; мимо площади, на которой "Ноrtех" торгует вкуснейшим, очень дорогим мороженым с черникой, а дальше, через узкую улочку, на площадь с восстановленным на добровольные пожертвования Королевским замком, мимо колонны короля Зигмунта III (после колонны Траяна первой по времени в Европе), через улицу Краковское предместье с ее дворцами эпохи Ренессанса, по улице Новый Свят — это уже ближе к нашему времени, ближе к модерну, а еще дальше размытая архитектурная эклектика растворяется в современном функционализме окраины: нужно жилье, быстро строящееся, удобное.