Дневник Белой ведьмы
Шрифт:
С тяжёлым сердцем я шла по платформе, мои каблуки глухо отзывались по ней, а чемодан следовал за мной, возвращение домой сигнализировало бедствие.
Что-то было не так, я могла чувствовать скрывающуюся темноту.
Затем я увидела какой-то шум далее на платформе.
Я остановилась посмотреть, вытирая слезы, заправляя прядь прямых волос в пучок.
Женщина упала в обморок на платформе. Из носа у нее шла кровь.
Я сделала шаг вперед. Мое сердце прыгало. Я хотела помочь. Я знала, что могу — я не Джоанна, но, как и у всех ведьм, у меня были небольшие таланты в этой сфере.
Мое тело покалывало, во мне росла волна магии, желая внезапно начать, но я не могла это позволить. Медработники оттолкнули меня назад.
Собралась толпа. Магия выдохнулась и умерла внутри меня; я заперла ее обратно в клетку.
Даже помочь кому-то в беде запрещено Ограничением. Кажется, у медиков все под контролем.
Я продолжила идти, как самая обычная смертная, просто еще одна тихая, обычная девушка – «серая мышь», кто-то бы даже мог сказать — волосы забраны в пучок, одетая в коричневый тренч и темно-синий костюм, ищущая пустое место у окна.
Сотрудник «Аматрак» появился из ниоткуда, блокируя дорогу и при этом говоря мне сесть именно в этот вагон. Я заметила странную вспышку в его глазах, как если бы он получал удовольствие от властного поведения.
Когда я шлепнулась на сиденье, я была истощена и нездорова. Я скинула туфли, разминая пальцы, чувствуя заглушенную магию, это было похоже на физическую боль. Магия. Каждая клеточка моего организма скучала по ней.
Я скучала настолько, что это было похоже на голод. Я частенько думала, а что если то, что я чувствовала, когда могла свободно заниматься магией, было равносильно тому, что чувствуют люди, когда влюблены. Я не знала.
Когда я читала о любви в стихах и романах, звучало очень похоже. За исключением того, что магия приносила только счастье, эйфорию — и никогда боль.
Поезд покинул станцию. Места вокруг меня пустые. Может, тот парень из «Аматрак» просто пытался быть милым, а у меня плохое настроение.
На несколько рядов впереди я шпионила за затылком человека. Он посмотрел на меня и улыбнулся, когда я села в поезд — черные, как смола, волосы, пронзительные голубые глаза, квадратная челюсть, гладко выбрит, и воздух, словно говорящий, я знаю, насколько я красив.
Фрейя рассказывала о таких мужчинах. Почему он смотрит? Почему улыбается? Мне становилось не по себе.
Через проход подросток слушал свой iPod, смотрел в окно и покачивал головой.
Я слышала из наушников повторяющийся ритм. Позади меня мать говорила ребенку успокоиться, но мальчик продолжал спрашивать ее каждую секунду о том, как долго еще ехать в Нью-Йорк.
— А сейчас сколько, мамочка?
Я позвонила Фрейе и оставила сообщение, что я в пути и позвоню, как только сяду в такси, направляясь к ней домой. Прежде чем я засунула телефон обратно в карман, я убедилась, что звук включен, на случай, если она перезвонит.
Потом я стала смотреть на разворачивающийся пейзаж — зеленые холмы, розовые и белые цветы, кобыла и ее жеребенок, делающий первые неуверенные шаги в поле у амбара.
Оскар ушел. Мой знакомый не любит поезда и предпочитает независимость.
Когда я вчера разговаривала с мамой, она была так взволнована моим приездом и не могла перестать говорить о пирогах, которые собирается для меня испечь. Я из-за нее растолстею, если не буду осторожной.
Я, наверное, уснула. Дневник все еще у меня в руках.
Какое-то волнение подтолкнуло меня проснуться. Мне кажется, или поезд начал колебаться? Внезапно за окном стало темно — плотные штормовые облака нависли над нами.
Что бы то ни было, оно ушло. Когда я встала, чтобы оглядеться, все остальные тоже смотрели по сторонам.
— Творится что-то странное, — сказал подросток напротив.
— Не волнуйся. Все позади, — ответила я, пытаясь звучать уверенно, но не веря ни одному слову.
Почему так резко стало темно? Я больше не вижу симпатичного мужчину, он ушел. Мы движемся во мраке. Машина начинает опасно вибрировать.
Ребенок издал пугающий вопль. Я лучше пойду, гляну, что происходит, найду продавца билетов или кондуктора.
Воскресенье, 24 апреля.
Палата больницы Бет-Изрэйел. Нью-Йорк
Врачи сказали, что я спала 48 часов и, когда я проснулась, моя голова была перевязана марлей и присоединена ко всем видам ненужных приборов.
Мой долгий сон спутали с комой, впрочем, рентген не показал сотрясения или большего вреда. Вероятно, я почти исцелилась по дороге в больницу.
Теоретически, я не получила никаких переломов, потому что, скорее всего, оказалась под сидением, когда поезд переворачивался, и застряла там.
Дневник и айфон лежали на прикроватном столике, когда я пришла.
— Вы — чудо! — сказала медсестра, войдя в комнату. — Какая-то авария с поездом! Они до сих пор говорят об этом в новостях.
Она рассказала мне, что сестра уже заходила и еще вернется; Фрейя видела в новостях аварию, мелькание вытащенных тел; потом она разыскала меня в больнице.
Медсестра сказала, что они пытались вырвать журнал капитана из моей железной хватки, когда вытаскивали. Во сне я не переставала бормотать слово «черный».
— Что вы имели ввиду, «черный»? — спросила медсестра, на что я пожала плечами, притворяясь, что не понимаю о чем речь.
Что я помню: был громкий лязг, а затем машина начала колебаться, как только что-то отделилось от поезда.
Мы были окутаны серым туманом, так что из окон не было ничего видно.
Было тихо. Я встала, прижимая дневник к груди. Пассажиры в машине спали, когда я осознала, что все вело ко мне. Я бросила вызов?